Стрижи - Фернандо Арамбуру

и который с куда большей пользой послужит для мытья окон.

– Рядом с тобой дышать невозможно.

– Тебе все равно не удастся меня обидеть.

Она собиралась купить пару туфель, ну, может, две пары, но под моим влиянием унесла из магазина аж целых три – все открытые, летние, не дорогие и не дешевые. В знак благодарности за помощь Агеда хотела пригласить меня на обед в любой ресторан по моему выбору. Я отказался, сославшись на встречу, которую нельзя отложить. Агеда не настаивала.

30.

Я не могу согласиться с некоторыми доводами Нуланда против самоубийства, которые он время от времени выдвигает. Я даже почувствовал себя задетым, читая редкие страницы книги, посвященные этому известному с древних времен способу ухода из жизни. Сетовать, что те, кто убивают себя, лишают общество своего участия в его делах, – полная глупость. Как и упрекать самоубийц в том, что из-за них «понемногу истончается социальная ткань нашей цивилизации». Это просто нравственный нафталин.

Как он пишет, ему куда больше жалко тех, кто ушел из жизни не по своей воле, словно такое сочувствие – что-то вроде премии. Ладно, его право чем-то возмущаться и что-то одобрять. Хотя особую досаду у меня вызвали следующие слова: «Самоубийство почти всегда является ошибкой». Ошибкой – с чьей точки зрения? По отношению к чему? А тот простой факт, что ты продолжаешь жить, – это правильно? Это означает служение общему делу? И мне захотелось отбросить книгу, которую я еще совсем недавно читал с таким удовольствием.

Нуланд отрицает осмысленное самоубийство. Он объясняет этот шаг «тяжелым отчаянием, застилающим разум». То есть в очередной раз повторяет довод, будто на добровольную смерть идут только люди с поехавшей крышей. И о полной наивности Нуланда говорит его утверждение: человек бросается под поезд или вешается на фонаре, потому что не берет на себя труд «бороться с собственным отчаянием».

Я не могу принять это на свой счет. Вернее, могу, но с оговоркой: мой случай здесь плохо объяснен. Я совершенно здоров, не страдаю от серьезной депрессии, хотя порой падаю духом, да и с головой у меня все в порядке. Если не случится внезапного ухудшения моего физического или умственного состояния, я мог бы отдать себя на волю плавному течению дней и не испытывать особых потрясений, пока поток не принесет меня к руслу глубокой старости. Но дело в том, что я устал, а может, просто надоело столько лет играть роль в фильме, к сюжету которого испытываю полное безразличие, в фильме, который кажется мне плохо задуманным и еще хуже снятым. Но это еще не все, Нуланд. Почему не позволить себе изысканный жест – или даже благородный жест – и не уступить место другим? То, что я ухожу со сцены по своей воле, – разве нельзя и это тоже считать своего рода вкладом в общее дело?

Июль

1.

Я позволил сыну с приятелями воспользоваться моей машиной, чтобы отвезти к себе домашний скарб, который подарил им. Сын не знает, что через месяц машина будет принадлежать ему, о чем написано в собственноручно составленном мной завещании. И мне все равно, что он с ней сделает – продаст или раскурочит, врезавшись в какую-нибудь стену.

Никита явился ко мне рано утром в точно условленное время. С двумя друзьями, жившими вместе с ним в квартире, которую они нагло захватили. Оба здоровенные, неотесанные, один – с колечками в ушах. Я в шутку спросил, почему бы им не арендовать грузовик и не основать фирму, помогающую при переездах. Они не поняли, о чем речь; я стал объяснять, используя те же жесты, что и в классе перед своими учениками, а они только переглядывались, словно говоря: «У старика совсем крыша поехала». Парень с серьгами пообещал, что они об этом подумают. У них еще не улеглись переживания из-за истории с баром, который так и не удастся открыть, потому что самый умный из банды сбежал со всеми деньгами.

Они совершили несколько поездок от моего дома до своего района, забирая мебель и прочие вещи.

Польза взаимная: парни улучшат обстановку и получат всякие домашние приборы в свою берлогу, а мне не придется самому выносить на улицу кучу барахла. Я предложил им взять книги – сколько захотят. Если угодно – все, которые еще оставались на полках. Но нет. Книги им не нужны. Они вынесли комод и буфет, предварительно их разобрав, чтобы уместились в машине, а также два столика, кухонную утварь, торшер, обеденный стол из гостиной, кое-какие инструменты… То, что им не пригодится, они продадут. Я несколько раз просил их быть осторожными и не поцарапать стенки в лифте, потому как здесь живут и другие люди и мне не хочется выслушивать жалобы или оплачивать ремонт.

Никита, которого вроде бы ничуть не удивило мое желание избавиться от стольких вещей, перебил меня:

– Послушай, пап, а с диваном как быть?

– Диван остается здесь.

Под конец все трое взмокли от пота и с трудом переводили дух, натужно дыша полуоткрытыми ртами (почему они не могут дышать носом?), но были очень довольны и неуклюже подбирали слова, чтобы выразить мне свою благодарность. Я предложил им воду – газированную или из-под крана. Они отказались. Предложил что-нибудь перекусить, но не в добрый час, потому что они тотчас сожрали целое блюдо черешни, которую я наивно приберегал на полдень, чтобы съесть со сливками и миндальным ликером. А эти ненасытные черти умяли еще и полдюжины бананов.

Никита на несколько минут остался со мной наедине, пока приятели ждали его в машине. Наконец-то я мог отругать его – очень мягко, надо сказать, – пользуясь тем, что нас никто не слышал:

– Слушай, ты все время чесал себе спину.

– Просто, когда я потею, кожа страшно зудит. Наверняка вся футболка будет в пятнах крови.

– А что, мазь не помогает?

– Эта мазь – чистое надувательство. С таким же успехом можно мазаться майонезом.

Потом Никита спросил про куклу. Продолжаю ли я ее эксплуатировать. Ведь он мог бы несколько улучшить свое материальное положение, продав ее за горстку евро.

– За сколько же?

Но мой бедный сын ни черта не смыслит в коммерции.

– Ну, за пятьдесят евро, – говорит он простодушно.

– Какие пятьдесят евро? Ты что, не видишь, что это высокотехнологичный продукт?

У Никиты в глазах тотчас вспыхивает алчный огонек, а я жалею, что совершил акт неблагодарности и даже жестокости, назвав Тину продуктом. Никита захотел узнать, сколько же можно запросить за нее на eBay, на