Двадцать лет спустя - Александр Дюма

– А эта каюта? – спросил д’Артаньян, останавливаясь перед каютой шкипера.

Гримо перевел англичанину вопрос мушкетера.

– Это моя каюта, – отвечал Грослоу. – Вы и ее хотите посмотреть?

– Откройте дверь! – потребовал д’Артаньян.

Англичанин повиновался. Д’Артаньян протянул руку с фонарем, просунул в полуоткрытую дверь голову и, увидев, что вся каюта была величиной с половину яичной скорлупы, решил:

– Ну, если и есть на фелуке вооруженная засада, то уж это никак не здесь. Пойдем теперь посмотрим, что Портос предпринял по части ужина.

И, поблагодарив шкипера кивком головы, он вернулся в каюту, где сидели его друзья.

По-видимому, Портос не нашел ничего или, должно быть, усталость взяла верх над голодом, потому что, растянувшись на своем плаще, он спал глубоким сном, когда вошел д’Артаньян.

У Атоса и Арамиса, убаюканных легкой качкой, тоже начали понемногу слипаться глаза, и они уже готовились отойти ко сну. Шум, произведенный д’Артаньяном при входе, заставил их очнуться.

– Ну что? – спросил Арамис.

– Все, слава богу, благополучно, – успокоил он их. – Мы можем спать спокойно.

Услышав эти успокоительные слова, Арамис снова склонил свою усталую голову. Атос попытался было изобразить на своей физиономии бесконечную благодарность, которую он чувствовал по отношению к д’Артаньяну за его предусмотрительность и заботливость, но из этого ничего не вышло. Да и сам д’Артаньян, подобно Портосу, больше чувствуя потребность в сне, чем в еде, отпустил Гримо, разложил плащ и улегся вдоль порога таким образом, что загородил собою дверь, и в каюту нельзя было попасть, не наткнувшись на него.

Минут через десять господа уже спали. Нельзя было того же сказать об их слугах, положительно страдавших от голода и особенно от жажды.

Мушкетон и Блезуа приготовили себе постели, положив дорожные сумки прямо на доски. На висячем, как и в другой каюте, столе стояли и покачивались, когда судно накренялось, кувшин с пивом и стаканы.

– Проклятая качка! – проговорил Блезуа. – Я чувствую, что буду все время лежать пластом.

– И что всего хуже, для борьбы с морской болезнью у нас есть только ячменный хлеб и это варево из хмеля. Скверно! – заметил Мушкетон.

– А где же ваша фляжка, Мушкетон? – спросил Блезуа, кончив приготовления для ночлега и подходя нетвердыми шагами к столу, у которого уже сидел Мушкетон. – Где ваша фляжка? Уж не потеряли ли вы ее?

– Нет, я не потерял ее, она осталась у Парри, эти черти шотландцы всегда хотят пить. А ты, Гримо, – обратился Мушкетон к своему товарищу, когда тот вернулся после обхода судна с д’Артаньяном, – тебе тоже хочется пить?

– Как шотландцу, – лаконически отвечал Гримо.

Он сел рядом с Блезуа и Мушкетоном, вынул записную книжку и стал подсчитывать общие расходы, так как он нес, между прочим, обязанности казначея.

– О! – застонал Блезуа. – Меня уже мутит.

– Если тебя мутит, – наставительно заметил Мушкетон, – съешь что-нибудь.

– По-вашему, это еда? – сказал Блезуа, презрительно указывая на ячменный хлеб и пиво.

– Блезуа, – объявил Мушкетон, – помни, что хлеб – пища каждого истинного француза. Да и всегда ли есть он у француза? Спроси-ка Гримо.

– Ну, пусть хлеб. Но пиво? – продолжал Блезуа с живостью, свидетельствовавшей о блестящей способности находить нужные возражения. – И пиво, по-вашему, настоящий напиток?

– Ну, – проговорил Мушкетон, поставленный в тупик, – тут, я должен признаться, это не так: пиво французу противно, как вино англичанину.

Блезуа всегда испытывал безграничное удивление перед жизненным опытом и глубокими познаниями Мушкетона; однако его вдруг обуял дух сомнения и недоверия.

– Как же это так, Мустон? Неужели англичане не любят вина?

– Они ненавидят его.

– Однако я сам видел, что они пьют его.

– Это в виде наказания. Вот тебе доказательство, – продолжал, надуваясь от важности, Мушкетон. – Один английский принц умер от того, что его посадили в бочку с мальвазией; я сам слышал, как об этом рассказывал аббат д’Эрбле.

– Вот дурень! Хотел бы я очутиться на его месте.

– Ты можешь, – заметил Гримо, продолжая свои подсчеты.

– Как так? – удивился Блезуа.

– Можешь, – повторил Гримо, считая в уме и перенося цифру четыре в следующий столбец.

– Могу? Но как же? Объясните, Гримо.

Мушкетон хранил полное молчание и даже, казалось, не обращал никакого внимания на вопросы Блезуа. Тем не менее и он насторожил уши.

Гримо продолжал считать и наконец подвел итог.

– Портвейн, – проговорил он только одно слово, указывая на среднее отделение нижней палубы, которое он и д’Артаньян осматривали в сопровождении капитана.

– Что такое? Эти бочки, что видны в щель двери?

– Портвейн, – повторил Гримо и вновь погрузился в арифметические вычисления.

– А я слышал, что портвейн – превкусное испанское вино, – снова обратился Блезуа к Мушкетону.

– Отличное, – сказал Мушкетон, облизываясь, – превосходное. Оно имеется и в погребе господина барона де Брасье.

– А что, если мы попросим этих англичан продать нам бутылку портвейна? – предложил Блезуа.

– Продать? – изумился Мушкетон, в котором пробудились его старые мародерские инстинкты. – Видно сейчас, что ты еще мальчишка и не знаешь как следует жизни. Зачем покупать, когда можно взять и так?

– Взять так, – отвечал Блезуа, – то есть присвоить себе добро ближнего своего? Ведь это запрещено, кажется.

– Где это запрещено?

– В заповедях божиих или церковных, уж не знаю наверное, а только помню, что сказано: «Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего».

– Ты совсем еще ребенок, Блезуа, – покровительственным тоном заметил Мушкетон. – Совсем ребенок, повторяю еще раз. Скажи-ка, где в Писании сказано, что англичанин твой ближний?

– Этого действительно не сказано; по крайней мере я что-то не помню, – отвечал Блезуа.

– Если бы ты, вроде меня или Гримо, десяток лет провел на войне, мой дорогой Блезуа, ты научился бы делать различие между домом ближнего и домом врага. Я полагаю, что англичанин есть враг, а портвейн принадлежит англичанину, и, следовательно, он принадлежит нам, так как мы французы. Разве ты не знаешь правила: все, что ты взял у неприятеля, – твое?

Речь эта, произнесенная со всей той авторитетностью, на которую Мушкетон, как ему казалось, приобрел право в силу своего долгого опыта, поразила Блезуа; он опустил голову, словно размышляя, но внезапно поднялся с видом человека, неожиданно напавшего на новый аргумент, который припрет противника к стене.