Политолог - Александр Проханов

Она словно угадала его мысли:

— Там, в Москве, каждый день случалось столько событий, — встречи, звонки, маленькие успехи, маленькие огорчения, которые быстро потом забывались. День прошел, и не вспомнишь. А здесь событий совсем мало, но каждое — на всю жизнь. Как мы вчера любовались огромной, над деревней зарей, — ее на всю жизнь запомню. Или как ты позвал меня к колодцу, показал ведро воды, в котором плавал месяц, мы играли отражением месяца, который ударялся о стенки ведра, пили ледяное его отражение. Или этот лось, — такое не забыть никогда.

— Главное событие — это то, что мы с тобой вместе, любим друг друга, и это никогда не забыть, — когда он говорил это, из-за елок вылетела сойка, высоко и бесшумно полетела над просекой. Он следил за ее полетом, угадывая не взглядом, а обожающим чувством, бирюзовые крылья, розовую грудку, и в груди — крохотное, часто стучащее сердце, птичью жизнь, данную ему, как откровение.

Потянуло сладким дымом, послышались отдаленные удары топора, заливистый вой бензопилы. Они вышли на лесосеку, овальную поляну, еще недавно поросшую сквозным березняком. Все березы были срезаны, вокруг пней желтели опилки, снег был утоптан. В разных частях поляны стояли аккуратные дровяные поленицы, круглились срезы. Бригада пильщиков из Мордовии прибирала делянку. Горели костры, съедая сучья. Огонь, бледный на солнце, колыхался, трещал, прожигал снег до земли, коптил белизну. Сизый дым валил к вершинам. Пильщики отдыхали, сидя на бревне. Тут же стояла запряженная в сани лошадь, тянула из соломенного вороха золотистые соломины.

— Эва, лесной объездчик пожаловал, — саркастически заметил лесник Сашка Одиноков, заметив его появление. В шапке набекрень, в телогрейке на одной пуговице, в большущих стоптанных валенках, он был уже навеселе. Смолил цигарку, щурил бледные синие глаза, и все вызывало в нем иронию. — А я, пымаешь, мужикам говорю, доставай вторую бутылку. А мордва — народ жмотный, каждую бутылку, пымаешь, хитростью из них добывай.

— Чего хитростью, — резонно заметил бригадир, перекладывая большие брезентовые рукавицы поближе к костру. — Сейчас объездчик работу примет, можно вторую, третью.

— До трех умеешь считать, а ртов, пымаешь, восемь, без объездчика. Он много не выпьет, — эти слова не казались обидными, не имели целью умалить чье-либо достоинство. Просто Сашка Одиноков чувствовал тщету человеческого бытия, презирал деньги, работу, женщин. Был вечно во хмелю, что не мешало ему ловко бегать на лыжах и колотить из разболтанной двустволки зайцев. — Ну че, пымаешь, сидим. Айда замерять.

Маша осталась подле саней, гладила лошадь по большому шелковистому носу, что-то приговаривала. Лошадь, перестав есть солому, понуро слушала. Пильщики с бригадиром, Сашка Одиноков, и он, лесной объездчик, как по старинке звалась его должность, направились к поленицам, принимать работу.

Лесник прикладывал рулетку к березовым поленицам, обмерял высоту, ширину, длину, исчисляя кубатуру. Заносил цифру химическим карандашом в замусоленную тетрадку. Пильщики ревниво следили, будто им было жаль расставаться с ровными, красиво уложенными поленьями, — плодами их тяжких трудов — среди замерзшего леса, где они орудовали бензопилами, уперев шест, толкали покачнувшееся дерево, с треском, шумом валили в снег, обкалывали тяжелыми топорами сучья, кряжевали длинный ствол, сносили белые, с черными метинами баклажки в аккуратные поленицы. Сашка Одиноков понимал значение момента. Был строг, сурово нахмурил брови, начальственно оттопырил нижнюю губу.

— Ты мерь-то по-божески, — заискивающе просил бригадир.

— Рулетка меру знает. На ней, пымаешь, литры проставлены, — отвечал лесник.

Это значило, что в итоге обмеров он укажет заниженное число кубометров, что позволит пильщикам продать неучтенные дрова крестьянам соседней деревни, получив за это дополнительный барыш. За что лесникам, — Сашке Одинокову, Витьке Ратникову, Сережке Полунину, в чьем квартале была произведена рубка, будет выставлено угощение. Все эти хитрости были известны ему, лесному объездчику. Он смотрел на них сквозь пальцы, прощал лесникам утайку. Шел следом за Одиноковым и лупил, что есть силы, чугунным клеймом в березовые торцы, выбивая на дереве пятиконечную звезду.

Обошли все поленицы. Сосчитали полученную кубатуру. Одиноков произвел нехитрые арифметические действия, — сложение общей работы и вычитание утаенных дров.

Лесорубы остались довольны, краснолицые, синеглазые, с золотистой щетиной, вся кряжистые, ухватистые мужики, натрудившиеся всласть, наставившие по всей поляне дровяные башни, запалившие сладко пахнущие костры, вокруг которых просел закопченный снег.

— Приглашаю перекусить, — произнес бригадир, отступая с тропки, давая ход Сашке Одинокову. Тот начальственно зашагал впереди бригады к саням, где Маша все еще вела с лошадью загадочный, только им обоим понятный разговор.

Из-под соломы в санях достали две бутылки водки, магически булькнувшие, породившие этим звуком нетерпение присутствующих. Всех, кроме Сашки Одинокова, который равнодушно, будто и не прозвучал под ухом этот призывный звук, осматривал полированное топорище, ковырял валенком талый снег, отворачиваясь от лесорубов, которые тут же, в санях сооружали нехитрый стол. Достали завернутый в тряпицу брусок сала, розового, с мраморными прожилками мяса, с янтарной задубелой кожицей. Один резал сало, другой кромсал краюху стылого хлеба, третий устанавливал миску соленых огурцов, пересыпанных крошками льда.

Бригадир крепким желтым зубом сорвал с бутылки алюминиевую пломбу. Его товарищ подставил единственный на всех граненый стакан. Бригадир со священным выражением лица наполнил стакан до верху, так что вздулась поверхность. Бережно протянул Одинокову. Тот рассеянно осматривал вершины деревьев, костры, лошадиную голову, словно думал далекую от этих мест думу. Взял стакан огромными заскорузлыми пальцами. Закрыв глаза и растворив зев, стал лить густую синеватую от мороза водку, дергая небритым кадыком. Опустошил стакан, вдруг раскрыл огненно-яркие синие глаза, словно узрел чудо. Стряхнул из стакана капли, возвращая его бригадиру. Хватанул лепесток сала, стал ошалело жевать.

Второй стакан достался ему, лесному объездчику, и он не мог отказаться, не мог нарушить священный ритуал. Отпил полстакана, ощутив гортанью густую, как глицерин, сладко-ядовитую водку. Вернул остаток, впился зубами в твердый лепесток сала, обсасывая жилки. Мужики пили по кругу, молча, как глухонемые, передавая друг другу ритуальный стакан, кидая на солому пустые бутылки, сначала одну, потом другую.

— Барышню свою угости, — строго сказал Одиноков.

— Нет, нет, я не стану, — испугалась Маша, прячась за лошадь.

— Больше останется, — нелюбезно отозвался Одиноков.

Стояли, жевали хлеб с салом. Молча прислушивались к тому, как водка достигает самых потаенных глубин. И когда дошла, заговорили все разом, громко, не слушая друг друга, оглашая поляну яростным гвалтом. Говорили о делянке, где мало было дровяного леса, а все больше никудышный хворост. О бензопилах, у которых быстро тупились цепи, — хреновая сталь. О расценках, которые в летошном году были выгоднее, чем в нонешнем. О какой-то бабке по кличке «Девятый Дьявол», которая больно дорого берет за постой.