Свет в окошке. Земные пути. Колодезь - Святослав Владимирович Логинов

долго стоял, глядя ему вслед, и, лишь когда старик исчез за деревьями, пошёл по указанной тропе.

Часть 2

Всякий раз, как их повернут к мятежу, они будут ввергнуты туда.

Коран, сура 4: Женщины, аят 93

Блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты!

Псалтирь, псалом 31

Полжизни прошло, как не было, воды в речке Упрейке утекло — решетом не переносить, а всё так же журчит речушка на перекатах, спит в затонах, обещая налимьи ямы и чёрных хрустких раков, колдовски чернеет у мельничьих плотин, скрывая в бездонном омутье бледных русалок-утопленниц и дядьку-водяного, озеленевшего волглым мохом. Ничуть не изменилась Упрейка за двунадесят лет. Недаром в светских кантах поётся: «Речка — времени теченье…» Есть ли что постоянней времени? Сам старишься, а время знай себе журчит.

Семён остановился на знакомом берегу, присел на камень, опустив в воду гудящие ноги. Снизу наплыла стайка малявок, уклеюшки вились вокруг пальцев, щекотно пощипывали кожу. Семён вытер лоб краем куфии. Вот и прибрёл к дому: всё вокруг знакомо и ясно, словно в мучительных невольничьих снах. Дорога тянется на Упов Брод, а за ним — к Туле; в другую сторону — Дедилов городок, путь к Непрядве и Дону. А поперёк — неширокая хоженая тропа от Бородина к сельцу Долгому. Вон оно, сельцо — за пригорком; изб не видать, а старые липы, саженные под окнами, стоят купно, издали указуя деревню.

На самом перекрёстке вкопан деревянный крест. Осенние непогоды потемнили и раструхлявили древесину, крест покосился, грозясь рухнуть. Знать, давно поставлен. А ведь когда Семён за солью уходил, никакого креста ещё не было. Видно, и в родных местах жизнь своим чередом катила. Может, подловили тут на межпутье лихие люди прохожего человека, а вернее, закопан при дороге удавленник или иной кто, сотворихом над собою смертный грех и, не чая жизни будущего века, осуетишася в помышлениях своих и самовольно смертию умре.

Нарядный щегол суетливо вспорхнул на косую перекладину, замер на миг, исповедуя Семёна блестящим глазом. Говорят, неприкаянная душа так-то летает округ своей могилы, встречает идущих, просит молитвы, которой сама не умеет творить.

— Господь тебя простит, птаха, — произнёс Семён, — а аз грешный и подавно прощаю.

Птица шумно порхнула в воздух и канула в кустах.

Семён снял куфию, добыл из котомки узелок с золой, что нагрёб на прошлой ночёвке, и простирнул белый плат. Сам тоже кой-как ополоснулся, не в бане, конечно, а всё посвежее — негоже домой оборванцем являться, словно сын блудный, прогулявший отцовское благословение. Следом намочил просоленную рубаху, вымыл её как умел. Выжимать мокрое не стал, развешал по кустам, куфию пристроил на кресте — мёртвому не обидно, а одёжка отвисится, будет что катаная. Остались на Семёне одни шальвары да широкий матерчатый пояс, под которым змеёй свернулся индийский клинок. Оружие показывать Семён не хотел, не та вещь, чтобы хвастать. А вот босиком он в село входить не станет. Прочные канибадамские сапоги тем хороши, что даже стоптанными не теряют нарядного вида. Семён обулся, подождал ещё немного, покуда окапала его постирушка, затем старательно облачился. Влажная одежда не успела как следует просохнуть, ну да это не беда, на теле досохнет: летом погода, что мать родна, — дождиком помочит, солнышком обсушит.

Уходя, Семён оглянулся. Щегол снова сидел на перекладине и, нахохлившись, смотрел вслед путнику.

Деревня вольно раскинулась под широким, непалящим небом. Избы с жёлтыми соломенными и серыми камышовыми крышами разбрелись под пригорком. Кое-где над крышами подымаются дымы — к вечеру народ с поля вернётся, и в семьях, что побогаче, где людей много, — будут хлебать горячее. А маломощные — так покусочничают, у них и печей-то порой нет, зимами по-чёрному избы топят, словно баню.

Свой дом Семён увидел сразу, он с пригорка хорошо заметен, хотя брёвна, когда-то новые, потемнели и не так бросались в глаза. Но цегловая труба стоит высоко и дымок над ней вьётся — значит, не порушилась семья, крепко живут.

Семён перекрестился привычным двуперстным знамением и, смиряя колотящееся в самом горле сердце, потихоньку пошёл вниз.

Вблизи дом казался уже не таким знакомым: ворота поставлены новые, другой наличник вырезан над окном, и само окошко не слюдяное, как прежде было, а стеклянное.

Семён постучал согнутым перстом о наличник. За стеклом мелькнула тень, густой бабий голос крикнул:

— Проходи, батюшка, дальше! У нас самих есть нечего.

Семён вгляделся в старушечье лицо и позвал:

— Олёна, это ты, что ль?

Окошко распахнулось, Олёна — Никитина жена, постаревшая и почти неузнаваемая, высунулась на улицу.

— А ты-то, батюшка, кто таков? — спросила она и вдруг ахнула: — Да никак — Сёмка!

— Я, Олёна, — сказал Семён. — Вишь вот, воротился.

* * *

В доме не было уже ничего знакомого, только ухваты да ведёрный чугун на шестке остались прежними. Даже полати, на которых стелилось всем семейным, сменились. Из-за занавески в дальнем углу доносился скрип люльки, смолкший, едва Семён вошёл в избу.

Занавеска дрогнула, и в щели показался любопытный глаз, ослепительно-синий, словно самый чистый персидский лазурит. У Никиты в мальчишестве такие же глаза были, а это уже, видать, внука. Покуда Семён по свету шлялся, тут новое племя народилось, а о нём, о Семёне, небось и не слыхал никто.

Олёна стояла посреди избы, сложивши руки на животе и открыв рот, словно обеспамятела и не могла войти в чувства. Наконец она выдавила:

— Где ж ты пропадал, Сёма, столько лет?

— Погоди, — оборвал Семён, — опосля расскажу. Ты сперва отвечай, как домашние — все здоровы?

Олёна всплеснула руками, кулём опустилась на лавку:

— Ой, Сёмушка, беда-то какая! Фроська-то твоя померла… считай, через год, как ты пропал. Не добром померла — удавилась в овине. Корова после того спортилась, зарезать пришлось. Поп её, Фроську, и отпевать не стал, похоронили при дороге на межпутье…

Так вот что за крест встретил его при подходе к родному дому, вот чья неприкаянная душа плакала, и пела птицей, и смотрела ему вслед…

— Матушка твоя тоже преставилась, царствие ей небесное. Отмучилась бедняжка. В год Никоновых новин господь великий мор послал в наказание за безбожие. За три перста каждого третьего и прибрал… и Лёшеньку мово тоже — ангельца безгрешного… — Олёна говорила, размазывая кулаком среди морщин привычные слёзы. — Ты Лёшеньку и не знаешь, он родился, ты уж ушедши был.

— Отец жив? — спросил Семён.

— Жи-ив! Что с ним сделается, с козлом старым. — Олёна придвинулась и зашептала быстро и зло: —