Лев Толстой - Анри Труайя

Двадцать второго октября 1907 года за пропаганду революционных идей арестовали Гусева, Толстой обратился к тульскому губернатору, затем к графу Д. А. Олсуфьеву, хлопоча о своем секретаре. В конце декабря Гусева выпустили. Лев Николаевич сказал: «Как я завидую вам. Как бы я хотел, чтобы меня посадили в тюрьму, настоящую, вонючую… Видно, этой чести я еще не заслужил…»[646]

Все эти переживания не могли не сказаться на здоровье писателя, зимой – весной 1907–1908 гг. у него несколько раз случались обмороки с потерей памяти, но боевого задора он не терял: с неодобрением следил за деятельностью нового правительства, которое возглавил П. А. Столыпин, волновало его и возвращение смертной казни. До революции 1905 года смертную казнь в России применяли только в исключительных случаях, заменяя, как правило, заключением или каторгой. Но после волны террористических актов наказания ужесточили, смертных приговоров стало больше, особенно это касалось политических дел. Снова и снова Толстой встречал в газетах сообщения о приведении в действие таких приговоров. И в этом кровавом противостоянии между царизмом и его противниками жалел и жертв, и палачей. Хотел написать об этом рассказ: «…возьму первое попавшееся дело о революционерах и опишу, что он переживал, когда решил убить провокатора, что переживал этот провокатор, когда он его убивал, что переживал судья, который постановлял приговор, что переживал палач, который его вешал…»[647] Но художественное произведение с его выдуманными героями вряд ли могло оказать влияние на общественность – дело зашло слишком далеко: профессор Давыдов, адвокат Муравьев, Бирюков буквально завалили Толстого документами, касавшимися смертной казни. Эти заблуждения, произвол, жестокость исправить могла только отмена собственности на землю, уверен был Лев Николаевич, и двадцать шестого июля 1907 года он обращается к Столыпину:

«Вам предстоят две дороги: или продолжать ту, начатую Вами деятельность не только участия, но и руководства в ссылках, каторгах и казнях, и, не достигнув цели, оставить по себе недобрую память, а, главное, повредить своей душе, или, став при этом впереди европейских народов, содействовать уничтожению давней, великой, общей всем народам жестокой несправедливости земельной собственности…» Передал это послание адресату брат П. А. Столыпина, корреспондент «Нового времени», он же составил первый ответ от имени слишком занятого министра: в том, что касается плана отмены частной собственности на землю, предлагаемое Толстым выглядит абсолютно невыполнимым, тем более что есть надежда перевести Россию на путь процветания, устанавливая и укрепляя мелкую собственность, то есть, следуя идее, полностью противоположной толстовской – все знают, как дети любят свое, какую радость доставляет им первая лошадка, первая собака. Та же трепетная радость может развиться у людей из народа, только если у них будет собственная земля, на которой стоит их собственный дом, окруженный собственным садом.

Не рассчитывая быть понятым, Толстой еще раз написал П. А. Столыпину в январе 1908 года. В мае того же года в газетах появилось сообщение о казни в Херсоне двадцати крестьян «за разбойное нападение на усадьбу землевладельца». «Нет, это невозможно! Нельзя так жить! Нельзя так жить!.. нельзя и нельзя!..» – застонал Лев Николаевич, прочитав об этом. И в тот же день сел за статью «Не могу молчать».

В начале года в знак признательности он получил из Америки от Томаса Эдисона диктофон. До сих пор он мало пользовался аппаратом – когда надо было говорить, «волновался, запинался, забывал, что хотел сказать», но теперь справился с собой и голосом, полным слез, начал диктовать. Затем Саша перепечатывала текст на машинке. Тридцать первого мая текст был готов к публикации:

«О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде. Дети играют в повешение. Почти дети, гимназисты идут с готовностью убить на экспроприации, как прежде шли на охоту… Нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду».

Далее он требует от правительства прекратить эскалацию насилия и просит, как милости, быть казненным за свои убеждения:

«Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье) надели на меня так же, как на тех 20 или 12 крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю…»

Статья была запрещена цензурой, но выдержки из нее появились в некоторых российских газетах, которые оштрафовали. Многочисленные ее перепечатки, копии, выполненные от руки, разошлись по стране. За рубежом полный текст появился во всех странах одновременно – Европа заговорила о протесте великого Толстого против скорого суда правительства. В Ясную посыпались отзывы: большинство корреспондентов благодарили автора за мужество, но были и те, что ругали за разрушительную деятельность. В одном из пакетов был ящик, а в нем веревка. Сопровождала послание записка, в которой Толстому предлагалось повеситься самому, не утруждая этим правительство, оказав тем самым услугу отечеству и юношеству. Подпись гласила – «Русская мать».

Тем временем почитатели мастера не хотели оставить без внимания его день рождения – Льву Николаевичу исполнялось восемьдесят. Для одних речь шла о том, чтобы чествовать величайшего писателя России, для других это был способ заработать деньги на статьях и фотографиях, для третьих – возможность высказать свои политические взгляды. В январе в Петербурге был создан комитет по организации торжеств. На его призыв отозвались не только в России – в Англии возник даже «фонд Толстого». Льва Николаевича это очень нервировало: всю жизнь он ненавидел всяческие юбилеи, и вот в его преклонные годы, когда думать нужно только о смерти, ему хотят устроить такую неприятность.

Волновалось и правительство: когда имя Толстого появляется в печати, жди самого худшего! Смятение официальных кругов вылилось, по обыкновению, в обмен шифрованными телеграммами между столицей и провинциальными городами. Одновременно Софья Андреевна получила письмо от старой княжны Дондуковой-Корсаковой, в котором та говорила, что чествование человека, разрушающего православную веру, оскорбит православных людей. Были недовольные и среди толстовцев, считавших это ненужным. Бодянский делился с Гусевым, что «Льва Николаевича следовало бы посадить в тюрьму ко дню юбилея, что дало бы ему глубокое нравственное удовлетворение».

Толстой ответил Дондуковой-Корсаковой, уверяя, что готовящиеся торжества мучительны для него, что постарается избавиться от этого «дурного дела», и отреагировал на слова Бодянского: «Действительно, ничего так вполне не удовлетворило бы меня, и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму… вонючую, холодную, голодную…» Потом написал секретарю комитета по организации юбилея М. А. Стаховичу: «Так вот, моя к вам великая просьба: сделайте, что можете, чтобы уничтожить этот юбилей и освободить меня. Навеки вам буду очень, очень благодарен».[648]