Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

С. Д. Львов, профессора А. В. Предтеченский, В. В. Строганов и многие другие ученые»[1610].

Первая сессия второго созыва Верховного Совета РСФСР открылась в Кремле 20 июня 1947 г. Секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов, Председатель Верховного Совета РСФСР первого созыва, присутствовал на этом заседании в составе делегации членов Политбюро во главе с И. В. Сталиным – они приветствовали 752 вновь избранных депутатов.

«В числе избранных депутатов имеется большая группа видных деятелей советской науки. 14 депутатов Верховного Совета – академики, виднейшие ученые нашей страны, имена которых известны всему миру. 45 человек имеют ученые звания. Народ избрал их своими депутатами в Верховный Совет республики, и в этом еще раз проявились любовь и уважение народа к науке, к ученым»[1611].

Обстановка на факультете

Заметно менялась сама ситуация на факультете: его накрывала волна арестов, которые шли не останавливаясь. Состояние перманентного стресса выбивало почву из-под ног в прямом смысле – всё большему числу преподавателей становилось физически плохо. Когда в ночь с 3 на 4 мая 1947 г. у профессора И. П. Еремина случился серьезный сердечный приступ, Б. М. Эйхенбаум записал в дневнике: «Инфаркт становится распространенной болезнью»[1612].

Чтобы понять, какова была в тот момент атмосфера на филологическом факультете, приведем фрагмент из записок О. М. Фрейденберг, повествующий о судьбе будущего крупного филолога-классика Александра Иосифовича Зайцева (1926–2000):

«У меня был студент Зайцев, совершенно исключительный мальчик. С трех лет он начал учиться, прикованный к постели неизлечимой болезнью. С семи лет он приступил к работе над античными языками. Его отец был большевиками расстрелян, мать – врач – сослана. Он был единственным сыном.

Знания этого необыкновенного мальчика были феноменальны. Глубоко, по-настоящему образованный, он знал всю научную литературу на всех языках в области античности, Древнего Востока, всей основной культуры. Но его душой была философия, которую он возвел в примат своей жизни, – Платон был его идеалом. Выдержать теоретического спора с ним не мог ни один профессор. Я думаю, только Хона (И. Г. Франк-Каменецкий (1880–1937). – П. Д.) был бы в состоянии, – ординарных сил не хватало. Этот прозрачно-бледный юноша, с очками, с прямым взглядом, на каких-то слабых, спичкообразных ногах, в допотопном сюртуке, выделялся одним своим видом. Черты его характера поражали: он был “несгибаем”, абсолютно упорен в поисках своего идеала, честен и прям до суровости, высок помыслами, необыкновенно чист. Но его внутренняя сила, целеустремленность с детства, непримиримое отношение ко всему, что он считал ложью и пороком, придавали его яростному и фанатичному к правде образу черты Савонаролы и воинствующего католика. Он верил в какого-то, сконструированного им самим, бога, но мистиком не был; идеалом его был Аполлоний Тианский, его учителем – Платон. Если Зайцев окончил школу и дошел до III курса Университета, то лишь благодаря своим феноменальным знаниям, способностям к торжествующей и моральной силе, которая чудесно проводила его сквозь советский жизненный застенок. Нужно сказать, разложившийся советский человек, насквозь лживый и растленный, вялый и опустошенный, не был борцом ни в коем смысле. Пока ему не приказывали, он не тащил в кутузку. Не все ли ему равно, Зайцев есть или нет. К тому же, никто не знал, что такое Аполлоний Тианский и надо доносить на него или нет.

Один раз увидев Зайцева, я перевела его со II курса на III. В три дня он сдал на пять все недостающие предметы. Занятия, которые я проводила на III курсе, стали для меня очень интересны. Я ожила. Я преобразилась. Воображенье взыграло, душа воспарила и увлеклась. Я мечтала все сделать для этого юноши, подать ему руку, взять к себе, поставить на ноги: вот, наконец, был человек, которому можно было все отдать, все свои умственные и матерьяльные возможности. Это был бы мне брат! Моральный облик юноши восхищал меня и отвечал мне больше, чем его научная мысль, значительно чуждая моей умственной душе. Ригоризм, маниакальность, непримиримость, чрезмерная дискурсивность суждений – этого я органически не переносила.

В то же время занятия с Зайцевым держали меня в таком напряженьи, что я буквально обливалась холодным потом. Соня (Софья Викторовна Полякова, ученица О. М. Фрейденберг. – П. Д.) его ненавидела! Он спорил, задавал убийственные вопросы, не устрашался отстаивать идеализм и показывать гносеологическую несостоятельность материализма, который знал лучше всех наших “диаматчиков”. Но ведь отвечать ему прямо на поставленные вопросы я не могла! Из десяти студентов 4–5 обязательно были осведомителями, – всякие комсомольцы, партийцы, обиженные двоечники и т. д. Такой процент еще самый низкий!

Зайцева пронизывала любовь к ученью и к знанию. Он ел в жалкой студенческой харчевне, но забывая о еде, просиживая в библиотеках или посещая различные лекции, которые его интересовали, сверх кучи предметов обязательных, хоронивших под своей грудой мозг студентов. Он называл профессоров “святыми” и “богами”. Так как он работал над Аполлонием, я дала ему в руководители Лурье.

В каждой любой стране мира такого мальчика выдвигали бы, гордились им. Из него вышел бы крупнейший ученый.

Однажды, по сдаче экзаменов на пять, Зайцев исчез. Его бросили в тюрьму. Он был опасен Сталину.

Детей арестовывали, как и стариков, без малейшей пощады. Школы и высшие учебные заведения кишели сыщиками и провокаторами.

Зайцев жил, конечно, в общежитии. Это был “трудный” юноша, честный, полный моральных правил. Нелегко было завладеть его доверием и настолько приблизить к себе, чтоб он согласился у меня жить. Я осторожно подходила к нему, стараясь вызвать его уважение. Но было еще далеко до того момента, когда я могла бы дружески с ним поговорить.

В комнате Зайцева поселили “юристов”, заведомых агентов, которые вызывали его на политический разговор. Такую миссию поручали любому “надежному” студенту, а для юристов это было начало практики.

Зайцев был слишком горд, честен, прям, чист, чтоб вуалироваться. Его поймали и предали.

Нужно сказать правду, что образ мыслей не интересовал большевиков. Они сами не имели никакого образа мыслей. Но они нюхали, следили, выслеживали, ловили в арканы только исключительно за моральный облик. Никто не мог думать, что Мещаниновы и легион им подобных Вознесенских всех рангов и профессий разделяют несуществующую программу сталинизма. Была важна их “воля к повиновенью”, изворотливость, амбивалентность моральная, “гибкость”, которая позволяла бы через них осуществлять любые действия и мероприятия. А что в душе думали эти тысячи продажных людей, до этого полицейскому режиму не было ни малейшего дела. Они не были, советские гестаповцы, ни иезуитами, ни инквизиторами.

Моральный облик Зайцева делал его неприемлемым.