Тайный год - Михаил Гиголашвили

– Да как же, государь… Прощаешь?.. Меня?.. Блудодея?.. Охальника?.. Да меня повесить мало, нехристя, кромешника злодейного!..

Вернулся на место:

– Я простил тебя! Живи и веселись, но после того, как ты завтра с охраной – с тобой, Третьяк! – поедешь в свой воровской схрон и выдашь всё краденое, кроме одного перстня, коий тоже мною прощён!

Третьяк Скуратов, потерев беспалой рукой щёку, поклонился:

– Будет исполнено!

Нил тоже радостно кивнул, но тут же приуныл, услышав:

– Но не прощаю тебе, Нил, зуба Антипы Великого! Его простить – не в моих силах! Ты давно отхожее место чистил? Летом? Вот, отправляйся в свою помойную яму и вычёрпывай её до тех пор, пока не обнаружишь святой зуб. Заодно и обжёвок письма выуди. Только так твой грех искупить! Не найдёшь – в яме останешься. Ясно? Будешь знать, как великую святыню в кал выбрасывать!

– Дак… Там же… поди… того… обледенело всё?.. – уставился на царя Нил.

Назидательно поднял клюку:

– Ну так что ж? Любишь грешить – люби и грехи замаливать! Будешь льдовое дерьмо киркой скалывать, в ведре к огню носить, растапливать, искать…

Третьяк уточнил: мужик должен сперва грабленое вернуть, а потом зуб найти? – на что ядовито ощерился:

– А ты сам как мозгуешь? – Третьяк думал, что вначале грабленое. – Правильно, а как иначе? Если он зуба не найдёт – то в отхожем месте будет куковать до Страшного суда! Вначале грабленое вернуть, а там Матушка-Заступница решит! А теперь, бздюх, дёру! Ноддди! – со смехом закричал так громко и заливисто, что стрельцы стали заглядывать в двери. Представив, как Нилушка, по шею в яме, долбит кайлом смёрзки кала, весело приказал: – Пока в подвал его, пусть там ждёт, а сразу после Михайлова дня езжайте! Я опись краденого дам, по бумаге всё примешь! Книгу золотую особливо. А после уже пусть зуб Антипы Великого ищет… Славно мы потрудились! Я иду на бой с постелями, на отдых, а вы, ежели желаете, можете попариться, у Шлосера баня целый день нагрета. И ему бы не мешало, зело вонюч… – повёл носом в сторону Нилушки. – Прощать – так прощать!

Опёрся на руку Арапышева и шатко двинулся из залы, по дороге вдруг тихо прошептав сыскарю на ухо:

– Ежели бы ты, Кузема, добро воровское вместе с золотой кольчугой не привёз – не сносить бы тебе головы! Стал бы моим вечным опальником! Или вообще примкнул бы к тем, кто выбыл из жизни не по своей воле!

Арапышев рывком склонился, скрыл лицо:

– Как будет угодно великому государю! Моя голова принадлежит тебе, как и всё в этом мире!

– Мне? Что мне? – вдруг всполошился, словно Арапышев наступил на какую-то болезненную, далеко спрятанную мысль. – Этот мир? Мне? Нет! Этот мир – Божий, и ничей более! А мы у Него в скоморохах ходим: кто – в главных, кто – в лю́бых, кто – в малых! Наш мир суть книга, писанная Господом, а мы её читчики! И тот, кто читать не умеет или не желает, – уходит на тот свет тугодумом и будет там стоять, как безмозглый баран, и молча на святого Петра пялиться! – Арапышев почтительно слушал, покорно опустив глаза, хотя в душе гулял сквозняк смятения, а сердце сжималось в гармошку от плохих предчувствий. – Ну, идите, а я на покой до вечера!.. Петуху уже рубили башку? Нет ещё? – спросил напоследок. Какой же Михайлов день без рубки петушьей головы в дар дворовым духам? И дед Иван, и батюшка Василий принародно рубили бошки петелам на Красной площади, а вот его увольте, он крови не брат, и видеть не желает!

…Проснувшись к вечеру, лежал, приходя в себя после краткого сна, где с огромной высоты, с крыши собора, смотрел на дымы горящего Новгорода, а рядом на кресте сидел громадный, с павлина, голубь и косил на него недобрым острым круглым грозным зраком, пощёлкивал орлиным гнутым клювом.

Потом стала различима болтовня из предкелья – Прошка неверным подпитым голосом бубнил:

– Пф… Уффф… Всюду!.. А что? Разрешено! Братчины! У людей вёдрами запасено… Праздные дни! И у всех – свой сивогар! У кумы лапша хороша! И пироги знатные, с боровиком… Все щёлкают, едят, да ещё сожрать галдят! Эх, сбитень-сбитенёк… – а Ониська робко спрашивал, как это умудряются людишки столько сивогара нагонять втихаря? Ведь воспрещено!

«Как же, запретишь им!»

Но вид ларей и сундуков, едва видных в полутьме у стен, успокаивал. И уворованное Нилушкой будет возвращено, если только земля не разверзнется, чего тоже ожидать можно: даже в самый ясный день может грянуть гром и гроза, и потеряешь всё – войско, подданных, державу! Всё в руках Божьих!

«А как истово пёс Бомелий пытался вытеснить меня за море! Пророчил – быть-де тебе аглицким королём! А я уши развесил, слюной капал, словно собачонка на жирный куш! Чего только ни делал, чтобы вынудить Елизавету ответить по-королевски, как равному! И льготы у аглицких купцов отбирал, и аптекарей с рудознатцами и золотоварами изгонял, и меха запрещал в Англию продавать, и посланников взаперти держал – ни в какую!

Из-за двери послышались звуки свары, крики Ониськи:

– Дядя, власья пусти бы! Больно! – и ответную ругань Прошки:

– А вот мне глазами по стенам лузгать, как я разговор веду, морда пухлая! Как дам счас чеканом[223] по башке – самое питательное дело будет!

– Тише там! Урды несите, черти вертячие! – не поленился кинуть чёботом в дверь.

Пока ждал, вспоминал, как время назад королева Елизавета пошла на хитрость: направила к нему посла Рандольфа с тайной просьбой о кратком прямом торговом пути через Московию на Восток и обратно – кораблями-де стало опасно таскать товары вкруг Африкии, пиратов развелась прорва, да и море свою непомерную утопную дань исправно забирает, так что не соизволит ли великий князь, царь и наш брат Иоанн Васильевич, дать беспрепятственный пропуск для аглицких купцов через свои чудесные бескрайние земли? Ведь ежели он, Иван, собирается через женитьбу на мне аглицкий престол занять, то должен же уже заранее о процветании своей будущей державы печься?!

Так-то всегда! Когда что-нибудь выпрашивать – так сразу и князь, и царь, и всехний брат, и жениться, и «бразер Джон Фасильефитш», и земли чудесные! А как самой на честное и прямое сватовство отвечать – так в кусты, отмалчиваться, про братскую любовь забывать, чудных земель не поминать, а Московскую Тартарию во всю силу поносить и хаять?!

Никто не должен был тогда знать при дворе о переговорах с Англией, поэтому Афошка Вяземский привёл посла Рандольфа подземным ходом во дворец на Петровке, для верности переодев того в бабскую одёжку.

Разговор с послом в юбке был долгим. Вспомнили первого брита, попавшего в Московию, капитана Ричарда Ченслора, – тот искал северный путь в Китай, но возле Лапландии попал в шторм, был спасён лопарями, привезён в Москву, где обомлел от роскоши и богатства московских царей: ведь они там, в Англии, думали, что в далёкой Московии снег никогда не тает, солнце не встаёт, а люди в звериных шкурах ходят и медведей заместо собак в будках на цепях держат!