Под сенью Молочного леса - Дилан Томас

22

Это было достойным убийством. В нем рос герой во всей своей праведности и силе. Так получалось, что он, родивший ее из тьмы, должен отослать ее обратно. И так получалось, что она должна была умереть, не узнав, какая небесная десница сразила и низвергла ее.

Он спускался с холма медленными шагами, как в торжественном шествии, с улыбкой, обращенной к хмурому морю. Он вышел на берег и, чувствуя, как бьется сердце в груди, повернул туда, где скалы повыше бесстрашно взбирались вверх, к траве. Там, у подножия, обернувшись к нему лицом, лежала она и улыбалась. Морская вода невесомо текла над ее наготой. Он приблизился к ней и провел кончиками ногтей по холодной щеке.

23

Изведав последнюю печаль, он стоял в комнате у распахнутого окна. И ночь была островом в море тайны и смысла. И голое из ночи был голосом покоя. И лик луны был ликом смирения.

Он узнал последнее чудо перед могилой и тайну, которая удивляет и сплачивает небо и землю. Он знал, что оказался бессилен пред оком Божиим и оком Сириуса, пытаясь сберечь свое волшебство. Женщина открыла ему, как удивительна жизнь. И вот теперь, когда, наконец, он постиг ликование и восторг крови в деревьях и измерил глубину заоблачного колодца, он должен закрыть глаза и умереть. Он открыл глаза и посмотрел на звезды. Миллионы звезд выписывали буквы одного и того же слова. И слово из звезд было ясно начертано в небе.

24

Мышь выбралась из норки и одиноко стояла на кухне посреди сломанных стульев и разбитой посуды. Ее лапки застыли на фигурках птиц и девушек, которыми был расписан пол. Как можно тише она вползла обратно в норку. Как можно тише она пробиралась между стенами. В кухне не осталось ни звука, кроме звука мышиных коготков, царапавших доски.

25

На карнизах психиатрической лечебницы все еще чирикали птицы, и сумасшедший, прижавшись к решетке окна над гнездами, лаял на солнце.

Невдалеке от центральной дорожки девочка, встав на скамейку, подзывала птиц, а на квадратной лужайке танцевали три старухи, взявшись за руки, кокетливо морщась от ветра, под музыку итальянского органа, что доносилась из большого мира.

Весна пришла, сказали санитары.

Перевод Э. Новиковой

Он увидел чуму, въезжающую в деревню на белом коне. Разъедаемый раком всадник, увенчанный чиреем, как шляпой, проскакал галопом по траве, булыжнику и разноцветному холму. «Чума! Чума!» — закричал местный Том, когда конь на горизонте задрал белую голову, принюхиваясь к звездам. На улицу вышли булочник с яйцом в руках и мясник в окровавленном фартуке. Они повернулись за указующим пальцем, но лошадь исчезла, а деревья, плохие свидетели, и птицы, метавшиеся по небу, не произнесли предупреждения трущобам священника или прикованным в кабинете Эплевелина скворцам. «Белая, — сказал местный Том, — что ваше яйцо». Он вспомнил сочащуюся голову всадника и тихо прошептал: «Красная, как мамашин кострец в вашем окне». Тучи потемнели, солнце спряталось, внезапный яростный порыв ветра повалил три ограды, и коровы с синими от чумы глазами лениво принялись обгладывать посевы посреди поля. Яйцо упало, и красный желток просочился между камнями булыжной мостовой, а белок смешался с дождем, каплющим с багряного фартука. Булочник с испачканной рукой и мясник, держа на весу вымазанные телятиной руки, ушли. Местный Том двинулся в сторону горизонта, туда, куда указывал его палец, и где исчез, топнув копытом, чумной конь, и добрался до темной церкви, а дождь, которому надоело копаться в земле, снова скрылся в туче. Том бежал между могил, где черви копошились в ладонях лавочников. Каменная грудь миссис Эплевелин возвышалась из травы. Он потихоньку открыл дверь и вошел к священнику, молящемуся в проходе между рядами за разоружение. «Укроти силы армии и флота», — донеслось до него бормотание старика-священника, взывавшего к Христу из цветного стекла, который слышал крики из Кардиффа и с дымящегося Запада и улыбался над ним, как коза. «Укроти территориальные войска», — молился священник. И в гневе Господь поразил его. Чума пришла, — сказал местный Том. Эплевелин на хорах за органом добрался до басов. Под дикий органный аккомпанемент белая чума проплыла по церкви. Священник и грешник стояли под изображением Святого Семейства, и в рыжине каждого нимба им виднелась толика крови. И в отзвуках каждого аккорда одному слышался голос Бога разящего, а другому — конское ржание, конский хохот.

Скворцы умирали один за другим; последняя птица под вечер засвистала сквозь боль в зобу. Оторвавшись от музыки и созерцания небес, Эплевелин, выходя на дорогу, услышал голос последнего скворца. Почему, недоумевал он, моя скворцовая паства не приветствует меня? Каждый божий день они теряли разум и бились в оконные рамы, глядя на мир, который летает, взывая к нему, они царапали стекло и обдирали крылья о покрытый известкой подоконник. Шесть скворцов, холодных и окоченевших, лежали на коврике у его ног, седьмой еще стонал. Пока его не было дома, смерть одним махом прибрала шестерых певцов. Тот, Который Заботится О Каждом Воробье, забыл о моих скворцах, — сказал Эплевелин. Он низвергнул большую, кровавую смерть, и ослабевшая смерть выдавила последнюю порцию зловонного воздуха из птичьих трупиков.

Чума, чума, кричал, стоя под вновь начавшимся дождем, местный Том. Там, где умирал среди деревьев дом гробовщика, он, как Эплевелин, выкликал большую, кровавую смерть; он слышал, как грачи копошатся в ветвях и видел скачущий галопом призрак. Деревья пахли мышами и опиумом; для Тома это были два запаха, присущие адскому зверю, несущемуся по краю могилы. И совы, что кормятся мышами, сидели на ветвях деревьев, и розовые пасти цветков, питающихся опиумом, нависали прямо над землей. Обращаясь к дымоходам Последнего Приюта и единственному освещенному окну, он звал чуму. Из дома вышел гробовщик в сюртуке; не доверяя лунному свету, он нес в руке, обтянутой перчаткой, зажженную свечу, свеча отбрасывала три тени. Адресуясь к средней тени, Том сказал о белом всаднике.

Должен ли я счесть живых, оставшихся в Уэльсе? — спросила левая тень.

Чума скакала на коне, — повернулся Том налево и услышал ответ темной тени справа.

Что пользы от человека, который работает на мертвых? Священник, с трубкой в руке, вдохнул мертвенный дым из ноздрей мчащегося коня, который ржал теперь на далекой африканской горе. При ярком свете луны тьма становилась глубже, и священник, пораженный Господом, пересчитал свои богатства: пылающий огонь, искры в табаке и очертания глубокой чаши. Огонь это ад, чернота, сжигаемая, как сорная трава и опийный мак, растущий из дымящейся земли. Линии чаши, которые повторяли очертания его могилы — это линии сорного мира; искры в табаке угасали; сорная трава опутывала ноги священника, предупреждая его о падении, более долгом, чем падение с небес, и о сне, более глубоком, чем опийный.

Булочник и мясник этой ночью спади, их женщины спали рядом с ними. Булочник и мясник без затей овладели своими женщинами, а те в который раз лишились ради них привычной девственности; их воздетые спасители перекрещивали то, что я зову волосистыми холмами. Наверху, в спальнях над лавками, где лежали холодные яйца, утратившие жизнь, где в ларях с подтухшим мясом ночь напролет копошились крысы, лавочники даже не думали о смерти. Однако в запруженном пространстве между животом и бедрами они ощущали старания третьего любовника. Смерть в крайнем хряще размалывала минуты, и когда в часовне Кэтмарва пробило полночь, башни пали.