Загадка Ленина. Из воспоминаний редактора - София Таубе-Аничкова

Но я не «бросила», а направилась в Смольный к комиссару печати.

Я застала его в очень дурном настроении, и, услыхав в чем дело, он резко ответил:

— За какого идиота вы принимаете меня, чтобы я стал содействовать сейчас включению вашего телефона? Да в случае победы белых вы первая накинули бы веревку на мою шею.

— Вы же говорили мне, что эта победа невозможна, — напомнила я об одном из наших последних разговоров.

— И теперь повторю это, — несколько смущенно ответил комиссар и сердито добавил: — Но у нас нет сейчас времени присматривать за поведением белогвардейских дам, которым в такие дни вдруг экстренно понадобилось разговаривать с кем-то по телефону.

Тогда я решила отправиться с просьбой непосредственно к коменданту, которым в это время был латыш Ческис.

При существовавшей в коммунальных учреждениях бестолковости никто не мог сказать мне определенно, где находится комендант, и я нашла его лишь на третий день поисков в штабе, помещавшемся на улице Гоголя.

Отправляясь туда, я надела такое яркое красное платье и такую эксцентричную шляпу, что буквально ошеломила стоявшего у входа караульного — молодого краснощекого парня, ничего у меня не спросившего и проводившего изумленным взглядом.

Во втором этаже мне выдали пропуск к коменданту, и я очутилась у дверей его кабинета, где стоял мальчик по виду лет двенадцати.

Не обратив на него внимания, я хотела постучать в дверь, но он загородил мне дорогу.

— Куда вы лезете, товарищ, и чего вам здесь надо? — очень строго спросил он.

Я подала ему визитную карточку и отрекомендовалась редактором рабочего журнала Экспедиции.

— Мне необходимо немедленное включение моего телефона, так как мы печатаем второй номер этого издания, — указав на «Новые искры», сымпровизировала я первое, что пришло на ум, — и рабочие будут очень недовольны задержкой.

Мальчик прочел карточку и с любопытством стал рассматривать рисунки журнала.

— У вас с собой только один номер? — спросил он.

— Завтра я пришлю вам хоть дюжину. Этот мне надо будет сегодня показать товарищу Ческису, а потом товарищу Лилиной.

— Видите, — уже значительно любезнее сказал мальчик, — у него сегодня экстренное заседание. Приходите завтра в это же время. Я обещаю, что он вас примет, — с важностью добавил он.

На другой день, захватив с собой обещанные номера, я снова явилась в штаб.

Мальчик взял «Новые искры», поблагодарил меня, но сказал:

— Он очень занят сегодня; вы бы, товарищ, зашли лучше завтра в это же время. А?

— Что вы, товарищ, — возмутилась я. — Я сказала рабочим, что вы обещали мне устроить свидание с комендантом сегодня, и, положившись на ваше обещание, они просили меня передать вам их благодарность и приступили к печатанию номера. Как же я покажусь им теперь?

Мальчик сдался, понес карточку в кабинет, и через минуту я была принята.

Ческис, типичный латыш, в военной форме стоял у окна и, окинув меня любопытным взглядом, молча ждал изложения моей просьбы.

Подав ему журнал, я повторила все сказанное мальчику, и он, просмотрев номер и ничего не ответив, взялся за телефонную трубку.

Это была очень неприятная для меня минута, так как я предположила, что он звонит в Экспедицию, желая проверить мои слова.

Не зная моей выдумки, оттуда, конечно, ответили бы, что никакого журнала они не печатают, и обнаруженный обман мог быть истолкован комендантом в это тревожное для коммунистов время весьма для меня нежелательно.

Однако и на этот раз все закончилось благополучно: Ческис отдал по телефону какое-то распоряжение и, набросав на штабном бланке нисколько строк, протянул его мне со словами:

— Вы предъявите это на станции. Через час ваш телефон будет включен.

Излишне говорить, как были поражены в Экспедиции, когда, позвонив, я попросила передать восхвалявшему «твердую власть» рабочему о включении моего телефона.

Как ни странно, но этот ничтожный случай даже больше, чем свидание с Лениным, упрочил мое положение на фабрике, где стали говорить, что если понадобится провести какое-нибудь «трудное» дело, будут обращаться ко мне.

На улицах Петрограда кипела жизнь. В его наиболее уязвимых пунктах лихорадочно рылись окопы и ставились проволочные заграждения, в окнах некоторых домов под прикрытием мешков с песком устанавливались пулеметы, и пасхальным звоном звучала для слуха населения все приближавшаяся канонада.

Уличные мальчишки, эти верные показатели общественных настроений в России, пренебрегая опасностью ареста[44], увидав «буржуя», напевали:

Или:

В один из этих дней, когда возбужденные, опьяненные близким освобождением петроградцы при встречах говорили уже не о пайках, а делились слухами: «Занято Царское»… «Уже в десяти верстах от Петрограда», — ко мне зашел поэт М-ий[45].

Поделившись со мной последними политическими новостями, он сказал:

— Почему вы перестали устраивать у себя литературные вечера? Вот теперь, например, по случаю «начала конца» коммуны, отчего бы вам не порадовать своих сотрудников такой вечеринкой? Все мы находимся в таких ужасных условиях, что собраться сейчас у вас в обстановке, заставляющей забыть действительность, приятнее чем когда-либо. После будем вспоминать, как оборванные и голодные пировали на вулкане.

— Но ведь осадное положение запрещает всякие сборища и выход на улицу после девяти часов вечера; кто же захочет рисковать арестом накануне освобождения? Никто не явится.

— Все пойдут. Ну, может быть, старики побоятся, а за остальных ручаюсь. Если разрешите, я лично уведомлю всех о назначенном дне.

Мы выработали план вечера, и в первых числах октября, когда погруженный во мрак город притих в ожидании события, театры и другие увеселительные места бездействовали, к восьми часам у меня начали собираться приглашенные. Явилось девятнадцать писателей, четыре ученых и три известных художника.