Несостоявшаяся ось: Берлин - Москва - Токио - Василий Молодяков

Почему русофилы во главе с Гото стали сторонниками интервенции? Во-первых, они стремились к сохранению в России того режима, с которым привыкли иметь дело и с которым уже было успешно налажено сотрудничество (можно предположить, что вопрос о конкретной форме государственного строя – самодержавная монархия или демократическая парламентская республика – не имел для них, за исключением Мотоно, принципиального значения). Во-вторых, политическая нестабильность на Дальнем Востоке вкупе с радикальным изменением государственного и общественного строя мешали японскому присутствию и экономической деятельности в регионе в целом. Когда же новая власть «объявила войну» частной собственности, японские интересы в России оказались в опасности, поэтому интервенцию поддержали многие деятели промышленных, торговых и финансовых кругов. В-третьих, коммунистическая агитация, направленная на «освобождение» других народов, в том числе китайцев и корейцев, была опасна для японской колониальной политики, которой Гото придавал особое значение. В-четвертых, «левые» силы России, включая часть большевиков, обратили взоры к Соединенным Штатам как «демократической» стране и возможному союзнику в противостоянии японскому «империализму»; большевики и позднее считали американский капитал «аполитичным», а потому менее опасным для нового режима, чем «политизированный» и «империалистический» японский капитал. Наконец, в агитации за развертывание интервенции присутствовал и характерный для японской политической риторики моральный мотив – необходимость помочь союзникам в беде. Перечисленные факторы были актуальны не только для дипломатов или бизнесменов, но и для части военных, стремившихся если не прямо поставить под свой контроль Дальний Восток и Северный Сахалин, то обеспечить там безусловное преобладание японских интересов над всеми остальными.

Лагерь противников интервенции был более пестрым. Воодушевленные примером «русских товарищей», активизировались социалисты, вспомнившие о демонстративном рукопожатии Катаяма и Плеханова на конгрессе II Интернационала во время русско-японской войны. Дипломаты атлантистской ориентации, включая бывших министров Исии и Утида, считали интервенцию пустой тратой денег и сил: Россия не представлялась им перспективным партнером и тем более союзником, поэтому они предлагали ограничиться минимальными усилиями по защите жизни, прав и собственности японских граждан на ее территории, а затем эвакуировать их, закрыть и максимально укрепить границы, предоставив русским «вариться в собственном соку». Так думали лидеры атлантистов Сайондзи и Хара. Сложилась парадоксальная, на первый взгляд, ситуация: русофилы во власти были за интервенцию, русофобы – против.

Отставка кабинета Тэраути и формирование кабинета Хара в конце сентября 1918 г. были в большей степени связаны с внутриполитической, межпартийной борьбой, нежели с внешнеполитическими проблемами, включая интервенцию. За спиной нового премьера стоял его ментор Сайондзи, издавна ориентировавшийся на Европу и стремившийся свести до минимума роль России в мировой политике. Такой линии он придерживался и на Парижской мирной конференции, где возглавлял японскую делегацию. Новый министр иностранных дел Утида, друг и единомышленник премьера, был свидетелем большевистского переворота в Петрограде, а потому относился к новой власти с нескрываемым отвращением. Однако он решительно выступил против интервенции, неминуемо обреченной, по его убеждению, на провал. «Будет ли верна Россия союзникам или нет, но с тех пор как ее новым хозяином стал невидимый, хорошо организованный и поразительно гибкий монстр коммунизма, посылать вооруженных людей для борьбы с ним абсолютно бессмысленно», – говорил он.[83] Перспективы какой бы то ни было нормализации отношений в таких условиях были более чем призрачны.

Диалог с «красной Россией»

Интервенция не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Международное положение Японии, прежде всего отношения с державами Антанты, менялось явно не к лучшему; ухудшилась и экономическая ситуация в стране. Парижская конференция не принесла удовлетворения глобальным амбициям Японии, а итоги Вашингтонской конференции оказались еще менее утешительными. Создание формально независимой, но открыто пробольшевистской Дальневосточной республики (ДВР) стало фактом, с которым нельзя было не считаться, хотя в Вашингтон ее представителей не пригласили. В ноябре 1921 г. был убит премьер-министр Хара, которого сменили «финансовый гений» Такахаси, а затем адмирал Като Томосабуро (Утида оставался министром иностранных дел во всех трех кабинетах). Оба премьера считали необходимым вывод японских войск с российской территории, но настаивали на различных гарантиях и компенсациях, в том числе за так называемый «Николаевский инцидент» (убийство партизанами в апреле 1920 г. более 700 японских военных и гражданских лиц в Николаевске-на-Амуре). Уже с 1920 г. Япония вела переговоры с ДВР, стремясь, однако, не придавать им полностью официальный статус. Они шли на протяжении нескольких лет без видимого успеха; кроме того, к участию в них не привлекалось правительство РСФСР. Наиболее дальновидные японские дипломаты, например, посланник в Польше Каваками, до революции долго работавший в России, настаивали на участии Москвы в переговорах, подчеркивая, что иначе в существующих условиях они превратятся в фикцию.

Тем временем российский посол В.Н. Крупенский продолжал оставаться в Токио и был признан японскими властями как единственный законный представитель своей страны. В ходе Гражданской войны Крупенский поочередно представлял несколько правительств (в том числе А.В. Колчака), стремясь сотрудничать с любым антибольшевистским режимом и в то же время ограничить японскую интервенцию как угрожающую территориальной целостности России. Он даже стал дуайеном дипломатического корпуса. Однако обстоятельства менялись: в 1921 г. японское правительство известило главу «посольства без правительства» (определение его ближайшего помощника Д.И. Абрикосова), что не может больше рассматривать его как дуайена и приглашать на официальные приемы в императорский дворец. Крупенский эмигрировал во Францию, оставив Абрикосова поверенным в делах. Тот исполнял эти обязанности, становившиеся все более призрачными, вплоть до 1925 г., когда после официального признания Японией Советского Союза передал здание и собственность посольства японским властям, чтобы избежать контактов с большевиками, считая это унизительным для себя.[84]

«Белая» эмиграция болезненно реагировала на любые попытки диалога Токио с «Советами». Характерный пример – недавно обнаруженное мной в японских архивах неопубликованное письмо И.К. Артемьева, бывшего председателя Совета управляющих ведомствами Временного Приамурского правительства (т.е. главы гражданской администрации при генерале М.К. Дитерихсе), адресованное Утида 2 апреля 1923 г. «Русский патриот и сторонник сближения национальной России с национальной Японией», как аттестовал себя автор, Артемьев с удовлетворением вспоминал политику Японии 1918 г. при Мотоно и Гото, направленную на «восстановление государственности и правопорядка» на Дальнем Востоке. Но вскоре положение изменилось: «Другие страны увидели опасность для своих интересов от такого сближения, и дипломатическая машина заработала усиленным темпом, стараясь развить взаимное недоверие и враждебность. Резкое изменение политики Японии в конце 1919 года служит ясным указателем, что работа дипломатов имела успех, а в этом и заключается главная ошибка японских руководящих сфер». Отказ от решительной поддержки «белых» и диалог с «красными разбойниками и грабителями» – вот фатальный порок дипломатии Утида, приведший к утрате японского влияния на российском Дальнем Востоке [Но время явно работало против Артемьева и его единомышленников.]