Переучет - Эрленд Лу

Нина ничего не отвечает.

– Нина, ты любишь выпить и закусить, я знаю.

– Я прочла ее книгу, – отвечает Нина.

– Хороша, правда?

– Дрянь, Като, и ты это знаешь.

– Мне понравилась.

– Это ниже плинтуса, и ты это прекрасно знаешь, и даже если ты не можешь сказать этого открыто, то все-таки мне, старому другу, знакомому с тобой тысячу лет, тебе следовало бы намекнуть, что ты в курсе, какую дрянь пишет твоя дебютантка.

Като сдается и возвращается к остальным. Официант приносит меню, все за столом заказывают еду и напитки. Нина продолжает винную тему. Внезапно она понимает, что ей надо уйти. Она не в силах тут находиться. С нее довольно. Хватит этих выступлений, милого застольного чириканья, вина, слухов о вроде бы неплохих книгах и сплетен о наградах, которые достанутся другим, она по горло сыта рецензиями, желаниями, томлениями, стремлениями, идеями и самообманом. Она плохо себя чувствует. Ей надо на улицу, продышаться. И она должна потанцевать. Нина одевается, надевает наушники, говорит бармену, что за вино заплатит Като, потом подходит к столику и останавливается рядом с Жозефиной.

– Как насчет танцев?

Жозефина смотрит на своего парня.

– Даже не знаю. Марко, кажется, не хочет.

– Тем лучше.

– Вот это было необязательно говорить.

– Наверно, хотя это правда.

– Вы некоторым образом заставляете меня выбирать между вами и Марко.

– Ну да, это было бы неплохо.

– Я не могу.

– Да можешь легко.

– Нина, вы сами понимаете, что я не могу. Это абсурд.

Все, с Нины хватит. Она достает телефон и включает странную балканскую музыку от Людвига. Жозефина продолжает говорить, Нина не слышит ни слова, только видит, как губы лепят слова. Она внезапно перестала слышать эту надоедливую тетку, а то сначала уси-пуси, а теперь обернулась против Нины. Слова Нине не нужны. Уже много лет слова не то, что ей нужно. Музыка утягивает ее в себя. Освобождает. Какое божественное облегчение.

Покачивая в такт головой, Нина выходит на крыльцо, тут похолодало, уже поздно. Вступают низкие, какие-то искореженные трубы, следом контрабас, наконец барабаны. Ритм обретает четкость и силу, и Нинино тело начинает извиваться, удивительно гибко. Руки порхают. Одна поднимается, другая уходит вниз. Нина пробует закурить, но бросает затею, потому что пальцы отбивают такт. Амплитуда движений тела увеличивается. Включается нога, она поднимается без всякой Нининой помощи. И вторая нога отрывается от земли. Нога первая, нога вторая, раз-два, раз-два. Голова мотается, туловище раскачивается, руки дергаются, болтаются кисти, пальцы, шея, ноги, попа, она уже не знает, что есть что, разные части тела двигаются сами по себе, но в едином порыве. Нина ввинчивается в чрево музыки. Она мечтала об этом, она к этому стремилась. Отдаться во власть тому, что ее берет. Танцуя, она спускается по лестнице на тротуар. Энергия бешеная. Вступает странный, похожий на волынку духовой инструмент, и под него Нина начинает вращаться вокруг своей оси, сперва медленно, потом быстрее. Она кружится на месте, и все, что попадает в поле зрения – машины на Парквейен, Литературный дом, деревья в парке, пансион Коха, – сливается в широкую разноцветную полосу. Прохожие притормаживают и бочком обходят Нину. Они явно шокированы такой необузданностью в поведении такой немолодой женщины. Ее очевидно полная свобода вызывает зависть и одновременно кажется постыдной. Люди видят кадры своей четкой жизни в иной перспективе, в свете свободы, от которой они отказались вечность назад в обмен на материальное благополучие, доступ к которому Нина имела лишь фрагментарно. Музыка засасывает ее все сильнее, руки ходят вверх-вниз, ноги семенят короткими шажками, шея гордо выгнута, голова прямая. Нина – сгусток разъяренной энергии. Зачесанные наверх волосы рассыпаются по плечам, Нина перемещается на мостовую.

Как у большинства людей, у Нины нет привычки долго кружиться. Нехватка вращательных тренировок оказывается роковой. Курильщики, стоящие у «Лорри», успевают понять, что столкновение неизбежно. Водитель машины ударяет по тормозам. Кажется, что Нина уцелела, но она не возвращается на тротуар, а продолжает движение в центр перекрестка. Восточный трамвай сшибает ее на полной скорости. Крики. Нину толкает и тянет. Трамвай звенит и тормозит, и секунд через десять из-под него выползает чудом выжившая Нина. Ее сильно побило, она в крови, но стоит на ногах. Народ хлопает ей, подбадривает криками. Какое чудо, что все обошлось! И Нина продолжает свой танец. Не так грациозно и бескомпромиссно, как до того, но столь же вдохновенно. Наушники по-прежнему на голове. Гремит музыка. Похоже, она отделалась легче, чем все подумали. Невероятно, что такое бывает. Она делает пару нетвердых танцевальных шагов, как снова гремит отчаянный звонок. Из-за поворота выезжает западный трамвай. У водителя нет ни единого шанса. Слишком поздно. И поздно было с самого начала. С утренней зари два этих тела, железное и мягкое, шли навстречу друг другу. Вариантов нет. Западный трамвай сбивает Нину, и она исчезает под огромной железной махиной. Содержимое ее сумки рассеяно вдоль путей.

Раскрошенные сигареты Бьёрна Хансена, титульный лист книжки, порванный надвое, «Босф» на одном куске, а «ор» на другом, телефон, ключи, губная помада, ручка, еще одна, третья ручка, монетоприемник от магазинной тележки, леденцы, очки для чтения за сорок крон, расческа, зажигалка, старые чеки, пачка бумажных платков, маленькая записная книжка с нелинованными страницами, катафот, гигиеническая помада, старый потертый кошелек из красного кожзама, она купила его в Стрёмстаде.

* * *

Ветер поднимает выдранный кусок стихотворения на воздух и опускает его на плечо остолбеневшего зрителя.

Раньше у меня было больше.

Теперь меньше.

* * *

Совершенно тихо. Идут секунды. Люди закрывают лица руками, кто-то плачет. Вагоновожатый и женщина из прохожих, возможно студентка-медичка, стоят на коленях и заглядывают под трамвай. Видны наушники, и странная ритмическая музыка глухо доходит до ближайших зрителей. Вновь прибывающих шепотом вводят в курс: пожилую женщину дважды переехал трамвай. Ой, правда? Ужас. Вагоновожатый и женщина из прохожих, возможно студентка-медичка, ложатся на живот, они видят что-то под трамваем, они пытаются вытащить это. И отшатываются, не веря себе. На рельсах что-то шевелится, и оттуда слышится что-то невероятное, похожее на мат вперемешку с булькающим хохотом. Люди на тротуаре вцепляются друг в дружку и замирают, едва дыша. Это никак не может быть правдой. Вылезает Нина, она озадаченно обводит взглядом толпу, как будто не веря, что это она причина всего переполоха. Она помята и окровавлена, одна рука висит, туфли пропали. Но второй рукой она начинает собирать свои вещи. Студентка-медичка хочет помочь ей подняться на ноги и выяснить, как она себя чувствует, но Нина отвергает эту внезапную благожелательность к себе. Она на четвереньках доползает до ближайшего дома и поднимается, держась за стену. Ее штормит, вот бы они все перестали на меня пялиться, думает Нина. Она выпрямляется, закашливается, харкает кровью и сипло смеется. Улыбка демоническая и ящероподобная, в уголках рта и на шее кровь. Публика единодушно склоняется к версии, что Нина свихнулась, сошла с ума. Она смотрит на Литературный дом и харкает опять. Думаете, схарчили меня? Ха-ха. Это не так легко. Ничего получше у вас нет? Ха-ха. Несите, посмотрим. Я – поэт! Слышите? Поэт! Я поэт!