Верни мне мои легионы! - Гарри Тертлдав

— Понятно.

На самом деле Вар мало что понимал, поэтому задал вопрос, казавшийся ему вполне логичным:

— Что же натворил Арминий, чтобы заставить тебя нарушить данное ему обещание?

— Он собирается восстать против Рима. Поэтому я не хочу иметь с ним ничего общего.

Сегест говорил медленно. Ему то и дело приходилось делать паузу, чтобы вспомнить окончание существительного или глагола, однако паузы не мешали понимать его речь.

— Я был другом римлян с тех самых пор, как вы обратили свои взоры на Германию. А тому минуло более двадцати лет. Я думаю, что наш народ выиграет, оказавшись в составе империи. Спроси любого из своих командиров, любого, кто служит здесь давно. Все подтвердят, что я говорю правду.

— Я тебе верю.

Вар и вправду верил: даже германцу хватило бы ума сообразить, что его слова легко проверить. Чтобы обдумать следующую фразу, наместник снова пригубил из чаши и посмаковал вино.

— Почему ты считаешь, что Арминий — мятежник? Это серьезное обвинение. Что он скажет, когда я спрошу об этом его самого?

— Он ответит какой-нибудь подходящей к случаю ложью, — не раздумывая, заявил вождь. — Скажет, будто поступил на римскую службу, потому что хотел помочь Риму. Но он подобен змее. Он меняет окраску под цвет травы, и ты увидишь его только тогда, когда он ужалит.

Германец перевел свои слова Тадрасу на их родной язык, и тот энергично закивал.

— Сколько ему лет? И сколько лет твоей дочери? — спросил Вар. — Вступила ли она уже в тот возраст, когда требуется ее согласие на брак?

Сегест несколько сник.

— Туснельде двадцать лет, — нехотя сообщил он. — Арминий на четыре или пять лет старше ее. Но я — ее отец. Вы, римляне, знаете, что это значит.

Теоретически римский paterfamilias, отец семейства, имел почти неограниченную власть над своими отпрысками. Теоретически — да. Но на самом деле законы из года в год ограничивали и выхолащивали эту власть. А каковы обычаи германцев на сей счет, существует ли у них вообще такое понятие, как paterfamilias, Вару было неизвестно. Он собирался покорить варваров и вернуться в лоно цивилизации, а не вникать в их дикарские обычаи.

— Не желая выказать неуважение к тебе или твоему другу, — осторожно промолвил он, — замечу, что порой женщина делает то, что хочет, даже если ее отец желает совсем иного. Более того, порой женщина поступает так именно потому, что ее отец желает иного. Арминий похитил ее или она ушла с ним добровольно?

Тадрас задал вопрос по-германски — вероятно, чтобы узнать, что сказал Вар. Сегест ответил ему на том же языке, прежде чем снова перейти на латынь.

— Она ушла с ним по доброй воле, — признал он еще более неохотно.

— Ну, дорогой друг…

Вар развел руками.

— Что же, по-твоему, я должен предпринять? Я всего лишь наместник. Я не бог, чтобы переделать то, что уже сделала твоя дочь.

— Но ты — наместник, да, — молвил Сегест. — Ты можешь велеть Арминию от нее отказаться. Ты можешь наказать его за то, что он тайком проник в мои владения и похитил Туснельду.

— Наверное, я мог бы это сделать, — согласился Вар. — Но что потом? Соединишь ли ты свою дочь со своим другом, который присутствует здесь, — так, словно Туснельда никогда не покидала твоего дома?

Вар слышал, что германцы ценят целомудрие женщин больше, чем римляне. Он этому удивлялся — как диковинке, которой можно было бы восхищаться, не будь она так бесполезна.

Сегест и Тадрас заговорили между собой на своем языке. Потом Тадрас на плохой латыни пробормотал:

— Это после как-никак уладить.

— Я понял.

На самом деле Вар не был уверен, что понял. Неужели Тадрас настолько предан своему вождю, что готов принять испорченную девицу? Или он настолько жаждет улечься с этой девушкой в постель, что ему все равно, что он у нее не первый? Будь на месте германца римлянин, Вар склонился бы ко второму варианту. Но когда дело касается здешних дикарей, кто их разберет?

— Тадрас из моего племени. Он из моего клана. Он из моей дружины, — сказал Сегест, будто это все объясняло.

Может, для него это и впрямь объясняло все.

— А Арминий?

— Он тоже из моего племени, — ответил Сегест. — Я бы не стал отдавать Туснельду кому-нибудь не из народа херусков.

Название племени, поскольку разговор шел на латыни, прозвучало странным диссонансом с остальными словами.

— Но во всем остальном Тадрас мне ближе, и это одна из причин, по которой я предпочитаю выдать дочь за него.

— Что ж, я вызову Арминия и выслушаю, что он скажет, — промолвил Вар. — Но если он не захочет отказаться от твоей дочери, а она не захочет оставить его…

Римлянин снова развел руками.

— Есть такое понятие, как свершившийся факт. Он может вам не нравиться, и вас трудно за это винить, но всем приходится с чем-то смиряться и продолжать жить дальше. Так уж устроен мир.

Сегест, судя по его виду, был вовсе не рад. Когда он перевел слова римлянина Тадрасу, его спутник расстроился еще больше.

— Думаю, ты допускаешь ошибку, наместник, — сказал вождь. — Если вы, римляне, хотите править в Германии, вы не должны проявлять подобную мягкость. Вы должны выказывать силу.

Оба германца встали, поклонились и вышли из шатра, не дожидаясь дозволения Вара.

— Силу, — пробормотал Вар.

Под его началом три легиона. Силы у него больше, чем достаточно. А у Рима — тем более. Сегест не понимает разницы между силой и насилием… Вернее, для варвара, наверное, просто не существует подобной разницы.

Арминий и представить себе не мог подобного счастья. Он забрал Туснельду, чтобы восстановить свою попранную честь. Чувства, которые он питал к девушке, не имели к этому поступку ни малейшего отношения. Он и не испытывал к ней никаких особенных чувств, да и откуда им было взяться, ведь Арминий знал ее слишком мало.

Но теперь он узнал Туснельду хорошо. В первый раз он лег с ней, чтобы закрепить свое право на девушку, чтобы не вернуть ее отцу и не отдать Тадрасу. Но теперь он ложился с ней при каждом удобном случае только ради того, чтоб лечь. Арминий никогда раньше не думал, что женщина может быть настолько красивой и может доставлять столько удовольствия.

Ему и в голову не приходило, что женщина, которая дарит столько радости, естественно, должна казаться ему красивой. Он был еще очень молод.

Туснельда была очарована Арминием не меньше, чем он ею. Он знал, что в первый раз причинил ей боль — тут уж ничего не поделаешь. Однако потом… Потом она выказывала не меньше пыла, чем он сам. А это говорило о многом.

Молодая парочка забавляла отца Арминия.

— Мне следовало бы окатить вас ведром холодной воды, как собак, совокупляющихся перед дверью, — сказал Зиги-мер.