Слово в пути - Петр Вайль

Проезжаем Большемурашкинский район, на территории которого, километрах в двадцати друг от друга, родились два непримиримых врага, два неистовых героя русской истории — протопоп Аввакум и патриарх Никон. Вот какие большие мурашки водятся в нижегородских землях!

В Болдине, если подгадать в болдинскую осень, можно застать ярмарку с антоновкой, грибами сушеными и солеными, брагой, пшенной кашей с тыквой. А то в обычные дни на рынке из даров местной природы — мороженые куры и бананы да китайские штаны. Над рыночным галдежом и ревом грузовиков — огромный транспарант: «Приветствую тебя, пустынный уголок…», на унылом параллелепипеде кинотеатра — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»: вот этот?

В праздник Лукоморьем назначен берег усадебного пруда, и есть русалка на ветвях, закутанная в зеленый газ, — хорошенькая, из театра «Комедия». В кроне елозит, тараторя, кот Ученый в плюшевом костюмчике, правда, дуб жидковат, кот забрался на соседнюю ветлу, она покрепче. Но рядом — Все настоящее. Здешняя усадьба, в отличие от Михайловского, то самое здание, в котором жил Пушкин. Выходишь на веранду, вдруг осознаешь, что 7 сентября 1830 года вот тут складывалось «Мчатся тучи, вьются тучи…», — и кружится голова.

Октябрь — баскервильское время, там все происходило в этом месяце. В Девоншире, на юго-западе Англии, уже настоящая осень: можно попасть в полосу дождей, но если повезет — свежо и приятно, а уж воздух такой, какой должен быть в национальном парке, где нет промышленности, а единственное крупное предприятие — принстаунская тюрьма, упомянутая у Конан Дойла. Доктор Ватсон брюзжит правильно, поминая «унылость этих болот, этих необъятных просторов, впрочем не лишенных даже какой-то мрачной прелести». Холмы, долины, покрытые кустарником и невысокими деревьями, озерца, переходящие в болота.

В места «Собаки Баскервилей» из Лондона добираешься неторопливо часа три по дороге на Бристоль, а потом через Эксетер, где стоит посмотреть на романско-готический кафедрал. Можно и на поезде с Паддингтонского вокзала (как уезжали туда Холмс и Ватсон) до того же Эксетера, а дальше автобусом до Принстауна, главного городка Дартмурского национального парка.

Конан Дойл сюда приехал весной 1901 года с Флетчером Робинсоном, который и придумал сюжет о собаке. Дойл предложил ему соавторство, но тот отказался. Жили они в отеле Роуз Даки» — отель на месте, в нем туристский офис, мало- выразительный музейчик. Ежедневно приятели исхаживали по двадцать километров в поисках натуры. В Принстауне написана изрядная часть повести. Из конан-дойловского письма: «Мы с Робинсоном осматриваем болота для нашей шерлок-холмсовской книги. Сдается мне, она выйдет на славу; право же, я написал уже почти половину. Холмс — в наилучшей форме, и замысел, которым я обязан Робинсону, очень интересен».

Ситуация для Конан Дойла была кризисная. Он прославился в 1886 году, когда вышел «Этюд в багровых тонах» — первый рассказ с Шерлоком Холмсом. За семь лет герой страшно надоел своему создателю, тот хотел писать исторические романы и пьесы, но все требовали Холмса. Конан Дойл говорил: «Я чувствую по отношению к нему нечто похожее на чувство к паштету из гусиной печенки, которого однажды переел и с тех пор испытываю отвращение». В 1893 году профессор Мориарти убил Шерлока Холмса на Рейхенбахском водопаде. Молодые клерки в Сити повязали креповые ленты на шляпы.

Восемь лет держался Конан Дойл, но под давлением издателей и публики — взялся за «Собаку Баскервилей». После этого Холмс воскрес и появлялся до 1927 года в трех десятках рассказов.

Чтобы ощутить две стороны писателя Конан Дойла, надо побывать в двух местах. В Музее-квартире Шерлока Холмса на лондонской Бейкер-стрит все устроено умно и точно, будто в самом деле по-настоящему. Там явственно солидное домовитое викторианство Дойла — главное обаяние его книг. Там артефакты эпохи, а среди экспозиций — впечатляющая фильмография: 260 кино- и телефильмов, 100 исполнителей роли Холмса. Среди них — суперзвезды Джон Барримур, Джордж Скотт, Кристофер Пламмер, Роджер Мур, Фрэнк Лангелла, Майкл Кейн, Чарльтон Хестон. Ну и, конечно, Василий Ливанов.

Другая дойловская сторона — детективная — нагляднее всего в болотистом туманном Дартмуре, который Игорь Маcленников снимал в Эстонии, в Палдиски. А Бейкер-стрит у него — это Рига, улица Яуниела, где было мое последнее место работы в СССР, окномоем комбината бытового обслуживания.

В настоящем Дартмуре все так, как было при Холмсе. Когда я подошел к тому месту, которое в повести названо Гримпенской трясиной, туман висел низко-низко, и в тревожной тишине вдруг раздался странный звук — вой не вой, но что-то вроде стона. Случайный попутчик в клетчатых штанах истово перекрестился.

За месяц от Дня благодарения (четвертый четверг ноября) до Рождества в Штатах продают товаров едва не столько же, сколько за остальные одиннадцать месяцев. То-то самая впечатляющая картина предрождественского Нью-Йорка — витрины больших магазинов, в основном на Пятой авеню.

Вообще, нет зрелища более красочного и благостного, чем города, готовящиеся к Рождеству. Мне приходилось встречать этот праздник в Риме, Вене, Париже, Венеции, Лондоне, Берлине. Преображается Прага, в которой живу последние одиннадцать лет: на Вацлавской и Староместской площадях устанавливаются ларьки с красочной мишурой, на которую в другое время не обратил бы внимания, а в эти дни почему-то подходишь и покупаешь. Там и сям — маленькие деревянные и пластиковые бассейны с карпами, основным блюдом чешского рождественского сочельника. Продавцы выхватывают сачком рыбу и бьют ее по голове короткой дубинкой — куда только смотрят защитники прав животных. В каждом городе — обязательно нечто свое и всегда общее: подъем всех сил, общественных и душевных.

В западном христианстве именно Рождество — грандиозное событие истории человечества и универсальная точка отсчета — главный и любимейший праздник. В православии — Пасха, которая церковным уставом ставится выше двунадесятых праздников, а Рождество включено в эту дюжину. На такое различие стоит обратить внимание: западный рационализм — и восточная мистичность. Одно дело — родиться: это каждому дано и совершенно понятно. Другое — воскреснуть после мученической смерти: тут чудо. Чистая радость — и радость через страдание.

Рождество не предполагает ничего, кроме вспышки положительных чувств. Отсюда и каскад дарения. Чем богаче страна, тем нагляднее лихорадка покупок. Нет города более нарядно возбужденного, чем предрождественский Нью-Йорк.

В эти недели мне нет покоя от сомнительного сходства с Санта-Клаусом. Хуже всего было в декабрьской Японии: там вообще бородатых немного, и дети на улицах Киото и Токио непременно хотели сфотографироваться со мной или хотя бы обменяться все еще экзотическим для японцев рукопожатием с криком: «Сана Коса!» В Нью-Йорке я конкурирую с Санта-Клаусами из Армии спасения, которые звонят в колокольчики, собирая пожертвования: Рождество — самый благотворительный сезон.

Несмотря на эти опасности, все свои семнадцать лет нью- йоркской жизни я совершал обход предрождественских витрин. Для туристов даже продается специальная карта с обозначением такого маршрута.