Скала Таниоса - Амин Маалуф

Что до арендатора Халхуба, давнего соратника военных походов и охотничьих потех, он ему тоже поклонится, но с чуть заметным промедлением, заставив ожидать, что хозяин руку отдернет, но потом, приобняв, помочь выпрямиться и лишь после этого легонько чмокнуть в ответ, после чего ублаготворенный селянин вернется на свое место, подкручивая ус. А если подойдет черед арендатора Айюба, давно разбогатевшего и выстроившего себе дом в Дайруне, ему тоже следует помочь подняться и затем чмокнуть, однако лишь после того, как губы согбенного слегка коснутся пальцев господина.

Это только насчет арендаторов, но свои правила есть и в отношении к горожанам, к кюре, нотаблям, товарищам по оружию, есть особенности в обхождении с ровней, с замковой прислугой… Кое-кого надобно называть по имени, кому-то в ответ на его соболезнования положено отвечать какими-то фразами, касающимися его самого, да, понятное дело, не одними и теми же для всех, и тон должен быть разным.

И сверх того есть еще более особенные, совсем уж единичные случаи, как с Надиром, бродячим торговцем и погонщиком мулов, выгнанным из замка четыре года назад, а ныне использующим этот повод, чтобы добиться прощения. Он явился, замешавшись в толпу, с преувеличенно скорбным видом — тут шейх прошептал длинную фразу на ухо сыну, а погонщик мулов тем временем подошел, согнулся в три погибели, взял руку шейха, поднес к губам и надолго припал к ней.

Если бы хозяин не желал такого примирения — непреклонность, впрочем, почти неслыханная в час траура, — он бы отвернулся, притворяясь, будто поглощен беседой с Гериосом, находящимся у него за спиной, и продолжал бы не замечать просителя до тех пор, пока тот не удалится или ему не «помогут» это сделать. Но к подобному образу действия шейх если и мог прибегнуть, то лишь в случае, когда провинность была сугубо тяжкой, скажем, если субъект, подобно Рукозу, объявленный вором и изменником, преспокойно заявился бы сюда в расчете на отпущение грехов. Проступок, совершенный Надиром, по здешнему выражению, «на столько карат не тянул», и потому шейх, заставив Надира несколько секунд затравленно пялиться на господскую руку, наконец утомленно вздохнул и потрепал его по плечу:

— Помилуй тебя Бог, Надир, но твой язык заслуживает виселицы!

— Это у меня от рождения, шейх!

Погонщик мулов провинился в том, что в присутствии господина допустил возмутительную дерзость. Он был в замке постоянным гостем, там ценили его беседу и познания, это и вправду был один из самых образованных людей Горного края, даром что его поведение и род занятий отнюдь не давали повода его в том заподозрить. Неизменно падкий на любые новости и новшества, он держал ухо востро, когда доводилось иметь дело с образованными клиентами. Однако еще больше он любил, когда слушали его, и тут ему было наплевать на качество аудитории.

Утверждали, будто ему случается, взгромоздившись на мула, пристроить ему на загривок книгу и в таком виде разъезжать по дорогам. Прослышав о каком-либо произведении, интересном для него и опубликованном на арабском либо турецком — двух языках, на которых он мог бегло читать, — он готов был выложить весьма круглую сумму, лишь бы им завладеть. Обычно он говорил, что именно по этой причине так никогда и не женился, ведь ни одна женщина не пожелала бы иметь мужа, тратящего на книги все, что заработает, до последнего пиастра. Сельские злые языки поговаривали о другом, о пристрастии к эфебам, но тут его никогда не ловили с поличным. Как бы то ни было, если шейх прогневался на него, то не за эти недозволенные склонности, а из-за Французской революции.

Надир с детских лет был ее беззаветным поклонником, тогда как шейх и все ему подобные не видели в ней ничего, кроме гнусности, ужасного, к счастью, миновавшего заблуждения; «наши» французы потеряли голову, — говорили они, — но Господь не замедлил возвратить их «нам» на путь истинный. Раз или два погонщик мулов намекнул на желательность упразднения сословных привилегий, шейх возражал ему двусмысленным полунасмешливым-полу-угрожающим тоном, и гость прикусывал язык. Но однажды, кажется, продав свое барахло драгоману французского консульства, он подцепил такую потрясающую новость, что у него не хватило сил оставить ее при себе. Дело было в 1831-м, за год до того во Франции сменился режим, на трон вступил Луи-Филипп.

— Нашему шейху ни за что не угадать, о чем мне на прошлой неделе рассказывал один француз.

— Выкладывай, Надир!

— Отец нового короля был приверженцем Революции, он даже голосовал за казнь Людовика Шестнадцатого!

Погонщик мулов воображал, что теперь-то он поставил точку в их нескончаемом споре. Его большое безбородое лицо так и лоснилось довольством. Но шейх не пожелал отнестись к происходящему с юмором. Он встал с места, чтобы удобнее было кричать:

— В моем доме не произносят слов вроде этих! Убирайся отсюда и никогда больше не переступай моего порога!

Откуда такая вспышка? Джебраил, у коего я позаимствовал этот эпизод, был крайне озадачен. Он полагает, что шейх счел речи Надира в высшей степени неуместными, наглыми, а может статься, и подрывными, коль скоро при сем присутствовали его подданные. Само ли по себе сообщение возмутило его? Или он нашел его оскорбительным для нового короля Франции? А может, его взбесил не сам факт, а тон собеседника? Никто не осмелился спросить его об этом, а погонщику мулов сделать это было еще рискованнее, чем любому другому, он и так уже себе локти кусал, ведь это его родное селение, здесь его дом, его книги, да к тому же шейх был одним из его самых щедрых клиентов. Вот он и поспешил воспользоваться первыми случившимися поминками, чтобы испросить прошения.

Об этом человеке я еще не рассказал главного: он — автор того единственного сочинения, где довольно правдоподобно объяснено, почему исчез Таниос-кишк.

Надир и впрямь имел обыкновение записывать в тетрадку наблюдения и изречения, что приходились ему на ум, пространные или лаконичные, ясные до прозрачности или пророчески туманные, сплошь в стихах или в должным образом разукрашенной прозе.

Многие из этих текстов начинались словами: «Я сказал Таниосу» или «Таниос ответствовал мне», так что мудрено установить с точностью, что это — обычная уловка сочинителя или свидетельство реальных бесед.

Эти записи в том виде, как они есть, безусловно, не предназначались для публикации. Тем не менее после смерти Надира некий университетский умник обнаружил их и напечатал под заглавием, которое я бы перевел как «Премудрость погонщика мулов»; мне не единожды придется прибегать к помощи сего бесценного документа.

III

Едва успев получить прощение, погонщик мулов уселся подле Таниоса и шепнул ему на ухо:

— Что за поганая жизнь! Приходится целовать руки, чтобы не потерять свой кусок хлеба!

Таниос сдержанно кивнул. Он будто околдованный не отрывал глаз от этой троицы — шейха, его сына и Гериоса, державшегося на полшага позади, а сам думал о том же. главное, спрашивал себя, неужели, когда пройдет несколько лет, он окажется в таком же положении, будет, как нынешний управитель, подобострастно согнувшись, ждать повелений Раада. «Лучше умереть!» — мысленно поклялся он, и губы его затряслись, так силен был порыв ярости.