Возвращение - Готлиб Майрон

стрелки времени на противоположное, неожиданно помолодела и набросила на себя халат из мыльной пены.

– Что еще ты помнишь? – спросила мама.

– Думаю, много чего, но не уверен. Можно проверить, задавай вопросы, где что находилось. Если дам правильные ответы, значит, действительно помню, и это не привиделось во сне или фантазиях.

– Где находился дальний угол зала ожидания?

Делаю несколько шагов попеременно в одну и противоположную стороны в попытке развернуть двумерную память в трехмерную конструкцию вокзала.

– Думаю вон там, где двухцветный Принц Монако склонился к волнистому Леонардо да Винчи, – почти гадаю я.

– Не точно, но достаточно близко. А где находилась дверь между билетным и залом ожидания?

Я медленно двигаюсь к громадным стеклам нового вокзала, ориентируя себя по привокзальной площади и железнодорожной больнице.

– Мне кажется, вот здесь – на уровне розовой Ронсарды.

– Ты можешь гордиться и полагаться на свою память, – произнесла мама удовлетворенно.

Она повела меня назад к дальнему углу зала ожидания.

– Мой побег закончился здесь, на месте Белого Крокуса. Был поздний вечер. Людей в зале почти не было.

История приближалась к завершению. И я с жадностью вбирал ее слова, которых оставалось все меньше, и их, ставший привычным за годы, поток в любой момент готов был окончательно истощиться. Я слушал и видел, … как она забилась в дальний угол зала ожидания и провалилась в сон. Ощущение давно потерянной и почти забытой безопасности нахлынуло на нее, перенеслось в сон и тот, глубокий и одновременно наполненный радостными видениями, с готовностью принял ее.

Она летала. Тело испытывало прохладную изнеженную невесомость. Никогда раньше она не видела море, оно не привиделось ей и в том сне, но оно пенилось невидимое рядом, ласково колыхало ее тело пронзительно-голубой рябью. Потом она летала над горами, повторяя траекторией контуры и изгибы перевалов и хребтов. Взвивалась над вершинами, почти касаясь их остроконечников. А когда коснулась одной из них, та трансформировалась в мягкую пружину и отбатутила Дашу вверх, в перину облака. То, в свою очередь, обернуло тепло-нежным лоном и закружило в чудесном танце. Неожиданно в ее руках оказался тяжелый узел, который потянул вниз. Она растеряла полет и высоту, начала больно биться об острые камни, разбросанные на земле.

Она проснулась от того, как два милиционера били ее сапогами за то, что она лежала на полу. «Это тебе не гостиница» – приговаривали они в процессе исполнения своих обязанностей. Они продолжали бить ее проснувшуюся, безуспешно пытающуюся встать на ноги. Даша закрыла лицо руками, чтобы тяжелые сапоги не оставили на нем отметин окончания ее странствия.

***

Иной раз задумываюсь о том, каким бы я стал, если б она скрыла от меня Историю Вагона. Какими были бы мои жалость и сочувствие, нетерпимость к несправедливости, способность любить и побуждать любовь множество других шестеренок, из которых смонтирован.

Но никогда я не задавал вопрос, а почему для нее было так важно поселить меня в том вагоне. Почему терпеливо, последовательно, настойчиво она это делала в таких подробностях, которые матери не всегда готовы доверить сыновьям.

Ответ я получил в одну холодную, мрачную мартовскую ночь, когда она позвонила мне в Бостон из Иерусалима, умоляя о помощи. Это был единственный раз, когда ей нужна была моя помощь. Это был единственный раз, когда ей вообще нужна была чья-то помощь.

В ту ночь и на следующий день она ее не получила.

ВСТРЕЧА

Безлюдное фойе с обращенным к серому пыльному небу высоким стеклянным куполообразным потолком. Улавливаю обрывки журчания водопада, стекающего по мраморной вертикали. Зрение медленно приходит в себя, секунды назад ослепленное нещадным солнцем, свирепствующим снаружи. Глаза готовы приступить к исполнению своих обязанностей и совершают первое деяние – очерчивают водяные лилии, вальяжно покачивающиеся на поверхности мелкого, искрящегося кристальной рябью бассейна. Слева от него проявляется нарядная, блестящая никелем и стеклом дверь.

В отличие от меня Илай ничему не удивляется. Может от того, что посещает это место по меньшей мере раз в неделю. Он отстукивает электронный код. В ответ замок отзывается глухим тяжелым лязгом, и дверь на удивление легко открывается. Илай входит первым и я – поспешно вслед, не доверяя узорчатому бетонированному стеклу, блестящему металлу, скрывающему в себе жестокие пружины, готовые безжалостно раскрошить любой предмет, легкомысленно застрявший на их пути.

Входим в людный холл. Отрешенная, застывшая в дреме старушка, вероятно, заблудившись на пути в покои обители, стоит в пяти футах в стороне, не воспринимая меня и заодно весь остальной мир, шумный, взъерошенный, мельтешащий вокруг. Лишь я пересек проем двери, встрепенулась и, с ювелирной точностью выбрав момент и траекторию побега, рванулась в узкий проем в намерении протиснуть невесомое тело сквозь щель, готовую расплющить ее секунду спустя.

– Не пускай ее! – кричит Илай.

Поздно. Я уже ввязан в отвратительную рукопашную с дряхлой высохшей старостью, отчаянно пробивающей путь к свободе, в просторы Иорданской пустыни, в голодную, растерзанную, колючую, испепеленную, высушенную безжизненность. Как можно дальше и безогляднее от этой невыносимой озонированной прохлады, мягкой бело-нежной постели, обилия еды и уюта.

Время, измеряемое миллиметрами просвета, работает на меня мучительно лениво. Дверная щель уже непролазна даже для ее ветхого тела, я все еще удерживаю его, пока дверь окончательно не заперта. Выпускаю старушку из объятий в ее ненавистное затворничество, провозглашая тем самым свой позорный триумф.

Ожидаю ее презрительное «и ты с ними, гад, тюремщик проклятый» (хотя бы взглядом), но она не жертвует песчинкой своей вселенной, заполненной одной единственной достойной внимания, памяти и смысла жизни целью. Застыла так же неожиданно, как начала паломничество к свободе – в той же позе, с тем же фальшивым безразличием, с каким я увидел ее несколько секунд ранее, набрав очередную толику ценного опыта, усовершенствовав изобретательность, готовая к следующей попытке, лишь только та долго-нетерпеливо-жданная представится.

Свет в помещение доносится отовсюду. Из солнечных проемов в потолке, сквозь громадные искрящиеся чистотой оконные стекла. Тень безропотно и смиренно уступает дерзким побегам света, яростно и радостно врывающимся во все, к чему прикасается взгляд.

Короткая стена отделяет дверной коридор от просторного холла. Вокруг большого стола в центре залы, в креслах у окна, на двух диванах у стены расположились полторы дюжины постояльцев и шесть молодых женщин персонала. Воздух хрустит крахмальными, светящимися лилеем, халатами и ласкает нежной мягкой фланелью домашнего уюта.

Вместительный холл заполнен неравномерно и несправедливо. Обитатели разделились в две неуступчиво соперничающие за жизненный простор группы. Первая (условно экстраверты) якшается шумно, непринужденно, ненасытно и безостановочно. Она завладела едва ли