Брабантские сказки - Шарль де Костер

Николя вырвал ее из этой тоски.

— Ну ладно, — повторил он, — но что ж все это значит?

— Что я потеряла рассудок, — ответила Луиза.

— Обыкновенно-то вы спокойны, сестрица, — произнес Жан.

— Да они, может, туг вдвоем выпили, — предположил Николя.

Луиза мигом воспользовалась удачным моментом.

— Выпили? — переспросила она. — А что ж такого, в конце концов, в этом греха нет.

— Так где же графин? — спросил Жан.

— Графин! — сказала Луиза. — Да вот туг он, здесь.

— Почему на столе нет стаканов?

— Я их убрала.

— Зачем?

— Вымыть.

— Уж конечно, там же и графин, и в нем не найдется ни капли пивка.

— Да, и графин там же, — отозвалась Луиза.

— А где ты взяла это пиво?

— Из бочки.

— Да в ней же только и есть что наше домашнее пиво; такого гостям не предлагают.

— Христосик не любит крепкого пива.

— Не нравится мне все это, — сказал Жан, качая головой, — ну, раз Луизе ответить нечего, то у Христосика уж наверняка что-нибудь сказать найдется.

— Ничего, — отвечал Христосик, послушавшись умоляющего взгляда, который бросила на него Луиза.

— Коль вы так кратки, Христосик, — сказал Жан, — то и я скажу немногим больше вашего: одно только словцо у меня и есть; случись чего с Луизой, несчастье какое, так нас тут трое мужиков и мы заставим вас поступить как положено.

Взгляд Луизы взывал к Христосику: терпение!

— Мосье Жан, — ответил тот, — если вас тут трое, то я один, но я стою вас троих. Что до необходимости всегда выбирать прямые дороги, то должен сказать, что никогда не нуждался в поводыре, я и так не спотыкливый.

— Пусть так, — отозвался Жан, — но я имею право знать, что тут было, и вы мне сейчас об этом расскажете.

— Нет, Жан, — возразила Луиза, — вы не имеете такого права.

— Молчать, — сказал Жан, угрожающе привстав, — или я…

— Да кто тут кого боится? — хладнокровно спросил Христосик.

Франсуа и Николя набычились. Все четверо мужчин теперь стояли друг против друга нахохлившись, как петухи. Луиза с мольбой бросилась разнимать их. «Братья мои, добрые мои братики, — вскричала она. — и вы, Христосик, уймитесь вы все. Никто в этом доме не имеет права напасть на друга из-за меня, если я, единственная причина всего, никого не виню».

— А вот это хорошо, Луиза, хорошо сказано, — произнес Христосик, — я вас прощаю.

— Благодарю, — ответила она, совершенно осчастливленная, — ах, какой вы, какой вы добрый.

— Но, — упирался Жан, — но, Луиза… все ж таки…

— А теперь, — быстро затараторила Луиза, прикидываясь сгорающей от нетерпения, чтобы заткнуть рот своему брату, — скажите на милость, вы что же, хотите до утра так и просидеть, глядя друг дружке в глаза? Послушай меня, Жан, я даю тебе слово любящей сестры: если мне понадобится помощь, я попрошу ее у тебя первого, славный мой братец, а сейчас успокойся. Христосик такой же, как ты. У него то же бесхитростное сердце, но и голова такая же шальная, как у тебя, и если он хочет сделать мне побольнее, то так и останется стоять с мрачным видом, вращая злыми глазами, будто готов весь мир проглотить, но лучше пусть подобреет и протянет руку моему ужасному братцу.

Христосик улыбнулся.

— Чего хочет Луиза, того хочу и я, — сказал он.

— Тогда что ж, — заключила Луиза, — исправьтесь и вы, Жан, и подайте ему руку.

Жан повиновался и, зажав руку Христосика точно в тиски, высокомерно спросил:

— Так ты честный парень?

— Честнее, чем ты думаешь, — ответил Христосик, сжимая руку Жана как апельсин, из которого он хотел выжать весь сок.

Жан не вскрикнул только из самолюбия.

Был уже поздний вечер, когда Христосик ушел с фермы; братья Годен поднялись в свои комнаты спать; Луиза осталась в кухне одна. Ей было слышно, как братья разделись, скинули башмаки, потом все понемножку затихло, и вот наконец они захрапели. Они назюзюкались по самые уши, как это было заведено и в Уккле, и в его окрестностях по воскресеньям.

На церковных часах пробило одиннадцать; Христосик медленно брел по дороге, происшедшее казалось ему сном, он, будто поглощенный поисками истины ученый, витал в облаках собственных мыслей. Он не видел, не слышал и не осознавал ничего вокруг себя.

Тем временем над равнинами поднимался пыльный вихрь. На горизонте, в небе тусклого медного цвета, сверкнули быстрые молнии; грозовой зимний ветер, обычно предвещавший сильные снегопады, гнул придорожные деревья, как камыши; в небесах и над дорогой уже кружились, будто потерявшиеся, несколько крупных снежных хлопьев.

Христосик думал о Луизе, он вспоминал эту несчастную девушку, алкавшую любви, страстно желавшую выйти замуж, самозабвенно готовую отдать себя; он расслышал прозвучавший в ее голосе иной, таинственный зов, этот плач разбитых сердец, давно простившихся с мечтой быть любимыми; он видел, как она хотела любой ценой достичь своей цели, замужества, и для этого была даже способна разоблачить своего скороспелого возлюбленного и предать его гневу своих братьев, но потом, спохватившись, отказалась от такой низости. В тот момент, когда доброе в ее душе победило злое, он видел, как изменилось ее лицо, и не знал, почему оно тогда словно осветилось изнутри каким-то небесным страданием. Душа Луизы представилась ему в образе одной из тех прекрасных мучениц христианского ада, которые за преступление любви осуждены вертеться на ложе, утыканном шипами, прекрасные и нагие, среди счастливых радостных пар, вкушающих первые плоды законного брака.

Луиза вообразилась ему симпатичной и исстрадавшейся; почему же, думалось ему, не мог бы я составить счастье ее, всеми покинутой? Но холодный рассудок твердил свое: а если настанет день, говорил он, когда Луиза, сегодня такая беззащитная, возьмет и обманет тебя, бедного доверчивого мужа? Пусть обманет меня, вскричал Христосик, зато сама она будет счастлива!

Глухо зарокотал гром, иссиня-бледные молнии вырвались из туч, словно разверзлась тысяча огненных ртов, подул сильный ветер, в двух шагах от Христосика простонал, треснул, согнулся и повалился на землю вяз, град и снежные хлопья, точно пляшущие в кругу бесы, пронеслись над дорогой; Христосик повернул обратно; ему показалось, что дверь дома Годенов была приоткрыта; бросившись туда и сам не заметив, как добежал, он толкнул ее.

— Тише! — произнес, изнутри дома голос Луизы. — Это вы! — вскрикнула она.

— Я, да, — отвечал он, — я решил, что надо поступить так, то есть вернуться сюда. А вы ждали меня?

— Да, — сказала Луиза, — входите, только без шума; двери в их спальни открыты.