Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения - Наринэ Абгарян

– Что еще могло приключиться? – разволновалась Ба.

Мы прибавили шагу. Выскочили на перекресток улицы Ленина очень даже вовремя – в следующий миг мимо нас на бешеной скорости промчалась тарахтящая «Победа». Какой-то дядечка, высунувшись по пояс в окно, выкрикивал в рупор бессвязное. Через три минуты он промчался в обратном направлении, захлебываясь в громкоговоритель. Народ проводил «Победу» недоуменными взглядами, а потом терпеливо принялся ждать, пока она, сделав круг, вернется обратно.

«Победа» не заставила себя долго ждать и, напустив страху в противоположном конце городка, снова вылетела на Ленина. Собравшийся по тротуарам народ начал волноваться. Некоторые нетерпеливые граждане предложили позвать милиционера Рафика, чтобы он выстрелил в колеса машины и тем самым остановил ее хаотичную езду. К счастью, до Рафика дело не дошло. На очередном вираже таинственный дядечка усмирил воинственное шипение рупора, и мы наконец смогли разобрать его всполошенные крики:

– Внимание-внимание! Сегодня, шестого апреля, в девятнадцать часов ноль-ноль минут возобновится подача газа! Большая просьба проследить, чтобы конфорки были выключены. Или пеняйте на себя! Внимание-внимание! Сегодня, шестого апреля… – Тут дядечка чуть не вывалился из окна, потому что «Победа», резко дернувшись, прибавила газу и покатилась в сторону автовокзала. – В девятнадцать часов ноль-ноль минут, – долетело до нас из-за поворота.

– Какого черта мы тогда в баню сходили? – развела руками Ба.

– Зато Скелетину голой увидели! – расплылась в довольной улыбке Каринка.

– Чингисхан, ты опять за свое?

– Так вот о чем нам шаш Тамар говорила! – встрепенулась я.

– А что она вам говорила?

И мы стали наперебой рассказывать Ба про девятнадцать ноль-ноль, жабры и спутники. Ба молча нас выслушала и покачала головой.

– Бедная женщина!

– А почему она такая сумасшедшая?

– Уж не от хорошей жизни! – отрезала Ба. – Ладно, поторапливайтесь. Вам еще уроки делать, а нам с Надей готовить.

И, поминутно подгоняя нас окриками, Ба припустила к дому.

До волнительного юбилея оставались какие-то сутки!

Утро седьмого апреля ознаменовалось сокрушительной грозой. Вообще гроза в апреле – большая редкость, если не аномалия. И было бы, наверное, странно, если бы такая природная аномалия не приключилась в день рождения Розы Иосифовны.

Дождь стоял густой холодной стеной, на дворе было непролазно темно, и эту непролазную темень разрывали длинные, слепящие молнии. Грохот, которым отзывались небеса, был воистину катастрофическим. Хотелось забиться куда-нибудь в угол, желательно в шкаф и, зарывшись головой в ворох белья, тихонечко переждать погодную свистопляску.

Манька с детства боялась грозы. Завидев на небе темные низкие тучи, она сразу же прибегала домой, под крылышко Ба. Далее начинались лихорадочные приготовления – Манька затыкала уши ватой, запасалась какой-нибудь книжкой, обязательно с картинками, и затаивалась на полу самой, по ее мнению, безопасной комнаты в доме – гостиной.

Если гроза была слабенькая и бурчала так себе, Манька могла даже забыть о ней, увлекшись чтением. Если гроза случалась громкая, Манька переключалась с чтения на рассматривание картинок и подробно в крик рассказывала, что именно художник изобразил на странице семнадцать книги «Оцеола, вождь семинолов».

– Тут изображен индеец, – орала Манька, пытаясь перекричать себя, – этот индеец весь в перьях и головном уборе. Копье торчит сбоку. Но он не ранен, нет! – Тут Манька, испуганная очередным всполохом молнии, зарывалась лицом в книжку и вещала оттуда: – Чтобы ранить такого индейца, нужен полк бледнолицых. Хотя, думаю, и полк бледнолицых с ним не справится!

Если же гроза случалась нечеловеческой силы – а такие грозы в нашей высокогорной местности были нередки, Манька забивалась под диван в гостиной и орала оттуда песни. Выкурить ее из укрытия было практически невыполнимой задачей – Манька вцеплялась мертвой хваткой в ножки дивана и, лежа на животе в позе морской звезды, орала в паркетный пол «Бухенвальдский набат», чередуя его с гимном Советского Союза. Ничего другого в состоянии аффекта Манька орать не умела, а плакать от страха считала ниже своего достоинства.

Ба с дядей Мишей в минуты Манюниного смятения вели себя крайне непедагогично – чуть ли не по полу катались, корчась от смеха.

– Дочка, – рыдал в торчащие из-под дивана кругленькие Манькины пятки дядя Миша, – ты можешь мне объяснить, зачем гимн орешь?!

– Я еще понимаю «Бухенвальдский набат», – всхлипывая, вторила сыну Ба, – этим набатом они уже замучили весь район, исполняя его на всех торжественных мероприятиях. Но гимн?

– Ничего они в песнях не понимают, – рассказывала мне потом Манька. – Нарка, когда ты слышишь гимн нашей страны, что сразу представляешь?

– Красную площадь.

– Вот! А кто по Красной площади марширует?

– Войска.

– Ну! Я прямо вижу, как наши войска маршируют и идут сражаться с грозой. И боюсь меньше!

– А «Бухенвальдский набат» зачем поешь?

– Он громкий. И там про «люди мира, на минуту встаньте».

– Ага, – соглашалась я. Теперь Манькина логика мне была очень даже понятна. Люди мира, на минуту встаньте и набейте морду грозе. Вот чего моя подруга орет из-под дивана!

И надо же было такому приключиться, чтобы седьмое апреля, день шестидесятилетия Ба, ознаменовался грандиозной грозой! Видимо, небеса решили по-своему поздравить Розу Иосифовну с юбилеем и в шесть ноль-ноль утра организовали в ее честь салют. Первый же праздничный раскат поднял на уши весь городок – рык получился таким оглушительным, словно наверху опрокинули огроменный воз с алюминиевыми кастрюлями. И кастрюли, перекатываясь с боку на бок, рассыпались от горизонта к горизонту, наводя своим немилосердным грохотом священный ужас на все живое.

Похрапывающий на диване гостиной дядя Мотя подскочил от этого грохота, как ужаленный.

– Что такое? – пробормотал он, нашарил тапки и побрел на ощупь к окну – разбираться с источником шума. Следующий грандиозный раскат загнал его обратно в постель – видать, встречать апокалипсис в желтых семейниках, густо подсиненной майке и тапках на всклокоченную ногу дядя Мотя был не готов. Он лихорадочно подоткнул со всех сторон одеяло, зарылся головой в подушку и притих.

Вчерашний день дядя Мотя провел в рейсовом автобусе – ехал с двумя пересадками в Берд. Вез сестре три килограмма осетрины, ящик фиников, два длиннющих парниковых огурца и букет завернутых во влажное кухонное полотенце ирисов. Всю дорогу дядя Мотя опрыскивал полотенце водичкой, чтобы цветы не завяли. Довез букет в целости и сохранности, а потом еще помогал сестре готовить рыбу. Часть осетрины они отварили и, полив соусом из белого вина напополам с уксусом, замариновали на холоде, а другую часть запекли в духовке. А потом до поздней ночи, чаевничая вприкуску, вспоминали детство, листали семейный альбом и рассматривали пожелтевшие старые фотографии.