28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто - Давид Зафир

древесины лестницы, дрожь немножко утихла. Я прислонила лестницу к стене там, где была тень, подальше от светлого круга, который отбрасывал уличный фонарь. Высотой она была метра два с половиной, оставшийся метр придется подтягиваться. Это с нерабочей-то рукой! Везет так везет! Ну хоть морось прекратилась. И на том спасибо. Я полезла наверх. Перекладина за перекладиной. Быстро, впопыхах. Раз уж я ввязалась в это безумие, то чем скорее управлюсь, тем лучше.

Добравшись до верхней ступеньки, я крепко уцепилась здоровой рукой за боковину лестницы, а раненой потянулась наверх, чтобы расчистить от осколков место, где я собиралась влезть на стену. В ране адски стреляло, но я изо всех сил старалась не обращать внимания на боль. Осколки были крупные, и надо было не только не порезаться – я ведь даже не подумала взять перчатки, овца безмозглая! – но и следить за тем, чтобы ни один из них не упал на землю.

Над стеклом вилась колючая проволока. Мне вспомнились истории о солдатах, которые в Первую мировую погибали, запутавшись в колючей проволоке. Если я ее аккуратно приподниму, может, получится подлезть снизу? Даже если получится, то как я спущусь с той стороны? Подставит ли мне лестницу проводник – если кто-то меня вообще ждет? Может, позвать, проверить, откликнется ли кто-нибудь? Ну нет, слишком велика опасность привлечь внимание тех, кого не надо.

Я осторожно ухватилась за стену обеими руками и потихоньку высунулась из-за нее, чтобы разведать обстановку. Между стеклом и проволокой мне видна была польская сторона. И тут я поняла, что я круглая дура и все мои умозаключения гроша ломаного не стоят: контрабандисты, с которыми я должна была встретиться по нашу сторону стены, все-таки успели тут побывать. Но они бросили лестницу и удрали, когда увидели то, что теперь увидела я: к стене отовсюду стягивались немецкие войска. В полной тишине. Организованно. Стремительно. Дисциплинированно.

Во многих местах, как, например, метрах в двухстах от меня, они уже замыкали цепь окружения. С какой целью немцы берут гетто в кольцо, я не знала, но было ясно: ни секунды больше нельзя торчать над стеной, моя голова – прекрасная мишень. Я поспешно слезла по лестнице вниз и, оставив ее у стены, бросилась по пустынным улицам прочь. Позади, над стеной, уже вставало солнце. До дома мне незамеченной не добраться… Я поспешно юркнула в первый попавшийся подъезд и вскоре заснула от переутомления.

А через несколько часов проснулась от шума на улице. Я с трудом поднялась на ноги – рука по-прежнему болела чудовищно – и вышла наружу. Тут-то стало ясно, зачем гетто оцепляли солдаты. Всюду висели плакаты:

ОПОВЕЩЕНИЕ

По приказу немецких властей все лица еврейской национальности, проживающие в Варшаве, вне зависимости от возраста и пола, должны быть переселены на восток.

Я прочла и подумала лишь одно: Хелмно.

15

Хелмно.

Хелмно.

Хелмно!

Перед внутренним взором замелькали ужасные картины: как Ханну, маму, Даниэля, меня и еще целую толпу народу загоняют в грузовик под окрики солдат и лай овчарок. Дверь запирается, и мы остаемся в кузове, притиснутые друг к другу. Дышать в затхлой тесноте почти нечем, глаза не сразу привыкают к темноте. Других людей я скорее ощущаю, чем вижу. Слышу их лихорадочное дыхание и почти осязаю их страх. Люди гадают: куда нас повезут? А я знаю: никуда.

Мы слышим, как заводится мотор. Но машина не двигается с места. А зачем? Ехать ей ни к чему. Главное – чтобы выхлоп шел. Труба отведена в кузов.

Люди растеряны. Те, кто посообразительней, быстро смекают, что происходит. И кричат:

– Они нас убьют! Они нас убьют!

Мы начинаем кашлять, Ханна рядом со мной хватает ртом воздух, мама корчится в судорогах. Я из последних сил борюсь с тошнотой. Напрасно. Меня рвет. Теснота такая, что рвота летит на других людей, ей и упасть-то на пол негде.

Люди в панике: сквозь тьму, сквозь клубы дыма они рвутся к дверям. Но двери, разумеется, никто не открывает. Напирающая толпа давит тех, кто стоит у самого выхода. Люди в таком смятении, что им плевать на других. И то, что Ханна упала на пол, им безразлично. Они топчут девочку, а она кричит. Кричит. Кричит.

А потом перестает.

Я хочу поднять сестренку с пола, но не могу к ней пробиться, человеческая масса оттесняет меня в сторону. Люди хрипят, на последнем издыхании молят о помощи и пощаде. Кто-то уже оседает на пол. Теряет сознание.

Ханну я больше не вижу. И маму тоже. В темном кузове среди копоти и дыма вообще ничего уже не разобрать. Даниэль из последних сил пытается поддержать меня: даже умирая, он старается мне помочь. Но сказать ничего не может, только кашляет.

Сознание ускользает, я уже даже хрипеть не могу. Даниэль не в силах больше устоять на ногах, и мы падаем на пол. Или, лучше сказать, на тела. Сверху на нас валятся другие люди, продержавшиеся чуть дольше, чем мы. Они давят нас сверху. И я не могу больше дышать… не могу дышать… не могу…

* * *

Я хватаю ртом воздух, стоя перед плакатом, словно меня уже затолкали в душегубку.

– Да не переживайте вы, девушка! – Меня похлопал по плечу дедок, на котором даже в теплый летний день поверх рубашки красовалось пальто – наверное, пиджака у него уже просто не было. – Немцам не хватает рабочих рук, кто-то должен возделывать поля на Украине, в Белоруссии. Потому нас и переселяют!

Не то чтобы он убеждал себя в этом от отчаяния – мне показалось, что он действительно в это верит. Амос бы встряхнул его как следует и гаркнул: «Только такого старого хрыча, как ты, немцам на полевых работах не хватало!»

Вовсе Амос не идиот, как я подумала.

Скотина – может быть.

Фанатик – точно.

Но совсем не идиот.

Он и его друзья это предвидели. А остальные были слепы. И я в том числе.

– Да и потом, – дедок улыбнулся, – может, ты, в отличие от меня, не подлежишь отправке.

Не подлежу отправке?

Ах вот оно что – тут есть исключения!

В объявлении перечислялись категории людей, которых на восток переселять не будут: евреи, занятые на немецких производствах, в больницах и в службе дезинфекции. Кроме того, члены и сотрудники юденрата, а также служащие еврейской полиции…

В эти категории никто из нас не вписывался: ни мама, ни Ханна, ни Даниэль, ни я.

Однако там было еще одно исключение – параграф 2g.

Все лица еврейской национальности, чьи близкие родственники входят в категории, обозначенные в параграфах A–F.

На мгновение в душе вспыхнула надежда. Мой брат Симон служит в еврейской полиции, мы его родственники, значит, нас не отправят на восток, то бишь в душегубки.

Я перевела дух.

Но потом дочитала параграф 2g до конца: близкими родственниками считаются только жены и дети.

Для немцев мы Симону не семья. Собственная мать ему не родня, а уж сестры и подавно.

Так что параграф 2g нам ничем не поможет: мой отец мертв, а мать не работает. Следовательно, мы с Ханной не являемся детьми «лиц еврейской национальности», которые не подлежат депортации.

И женой я никому не прихожусь. Может, я и могла бы на скорую руку найти раввина, который из жалости меня бы с кем-нибудь повенчал. Даже в это время в гетто заключались браки, единственной целью которых было спасти новоявленному мужу или жене жизнь. Любовь никакой роли не играла. Или наоборот – может, это и есть любовь? Разве вступить в брак с человеком, чтобы спасти ему жизнь, – не наивысшая форма любви?

Но с кем милосердный ребе может меня повенчать? Единственный, кто согласился бы взять меня в жены, – Даниэль. Но он тоже не входит в число людей, не подлежащих депортации. Боже мой, что же станется с ним и сиротами? Послужит ли слава Корчака им защитой? Может, немцы побоятся высылать из гетто мировую знаменитость и две сотни его детей?

Рядом со мной зарыдала женщина, но никому в толпе не было до нее дела. Все лихорадочно соображали, кто какими возможностями располагает. Хотя большинство не верило, что депортация означает смерть, но кому охота со скудными пожитками – в параграфе 3 значилось, что каждый может взять с собой всего пятнадцать килограммов вещей, – отправляться в неизвестность? Лучше уж хорошо знакомый ад гетто, чем переселение в наверняка такие же чудовищные, но к тому же еще и неведомые края.

Мне тоже не до чужих рыданий. Мне срочно нужно к брату. Хоть немцы и постановили, что согласно параграфу 2g он нам не родня, тем не менее Симон – наша единственная надежда на спасение. Он должен нам помочь, должен достать какие-нибудь документы, которые нас защитят.

Я отправилась на Огродовую, 17, в штаб-квартиру еврейской полиции, делившей одно здание с СС. Быстро шагая по улице, я боролась с самой собой: может, сделать крюк, завернуть домой, обнять сестренку, заверить ее, что все будет хорошо – вопреки собственному подозрению, что ничего хорошего нас не ждет?..

Ханна наверняка перепугана. И ее дружок Рыжик Бен тоже, если