Эмигранты - Алексей Николаевич Толстой

– Ничего не понимаю! – сказал Манташев, сбрасывая ногу на ковер. – Господа, я давно это говорю: я напишу королю…

– Детердинг смотрит на дело так же, как и вы, господа… Гражданская война в России кончается. Европа успокаивается. Помощи белым ждать неоткуда. Не пройдет и года, большевики ворвутся в Баку и Грозный… («Да уж будьте уверены», – трезвым голосом неожиданно сказал Налымов.) Исходя из этого, Детердинг желает сосредоточить в одних руках, – иными словами – в своих руках все права на русские нефтяные земли, чтобы более решительно воздействовать на русскую политику Англии. Вот что я имею вам сообщить, господа… Я ни на чем не настаиваю… Бескорыстность моих намерений может подтвердить Василий Алексеевич. Обдумайте. Дело серьезное, но предупреждаю: спешное… В Лондоне я видел Нобеля, он, кажется, уже договорился с Детердингом…

Это последнее – про Нобеля (крупнейшего шведско-русского нефтяника) – он ввернул ловко, без нажима. Впечатление было, как от выстрела над ухом. Манташев вскочил и, поддергивая клетчатые брюки, забегал по кабинету. Чермоев гнул и ломал кофейную ложечку.

В расчеты Леванта не входило выпускать из сферы влияния обоих нефтяников до их окончательного решения. Он предложил автомобильную прогулку за город. У ресторана уже стояла новенькая машина. Садясь на переднюю скамейку, Левант поморщился:

– Машинка – хлам… Хочу сделать глупость – разориться на «роллс-ройс».

По пути заехали за шампанским. Когда Левант выскочил у магазина, Чермоев сказал Налымову:

– Тебе верю, как брату, но этот твой – жулик?

– А, черт, не с ним же будем иметь дело, – с досадой сказал Манташев, – пускай хлопочет… А вы как на него смотрите, Налымов?…

– Что ж… Конечно, жулик, – спокойно ответил Налымов. – С открытыми жуликами легче, по-моему…

Манташев с воодушевлением стукнул тростью:

– Я всегда говорил… Разные там идеи, принципы – первейшее жульничество. Современный человек – открытый человек… Деньги на стол – и точка… А сглупил – твоя вина. Так же и с женщинами, господа, так же и с женщинами… Вообще все пора пересмотреть…

Левант, улыбающийся, с сигарой в зубах, снова повалился на переднее сиденье и – вполоборота к гостям:

– У меня маленькое предложение. Дела – делами, а мы все, как я вижу, не прочь пошалить. Шофер, в Севр…

По дороге Левант рассказывал о приключениях с девочками во всех европейских столицах. На круглом щербатом лице Чермоева была спокойная скука, Манташев позевывал, поднося к губам серебряный набалдашник трости.

Желтое солнце низко светило над лесом, когда подъехали к воротам дачи. Здесь стоял наемный автомобиль. Левант необычно оживился.

– Вот это кстати, это – радость… Господа, вы не пожалеете, что приехали…

Гости лениво вылезли из машины. Левант, распахнув калитку, кланялся, приглашал. Сад был прибран. Дам – не видно. По дорожке одиноко прохаживался плотный низенький человек в белой черкеске с серебряными галунами. Левант поспешил к нему. Оба протянули руки, обнялись. И Левант растроганно обратился к гостям:

– Позвольте познакомить – мой ближайший, чудный друг… Поэт, известный писатель, политический деятель, полковник французской службы, кажется бывший турецкий паша, но с головы до пят – русский патриот. А по-нашему, восточному, – благороднейший и умнейший человек, душа общества, Хаджет Лаше…

– Ну, ты все же умерь пыл, – добродушно, с достоинством, с легким восточным произношением ответил Хаджет Лаше. – Ишь сколько надавал мне чинов.

Крепким рукопожатием он поздоровался с гостями.

Налымов поклонился ему издали.

– Ты откуда свалился, Хаджет?

– Прямо из Ревеля, на день задержался в Стокгольме. И завтра же – назад…

– Небось приехал пошептаться с Клемансо? Знаем мы вас, политиков… (Левант подмигнул, своротил нос.) Молчу, молчу, молчу… (Приложил палец к губам, даже пошел на цыпочках.) Простите, хочу узнать, как у нас с обедом…

Он убежал на кухню, крича: «Барбош, Барбош!» (Хаджет Лаше со снисходительной улыбкой вслед: «Весельчак, добрый парень».) Гости сели в парусиновые кресла. Нинет Барбош принесла поднос с горькими настойками, вермутом и портвейном. Налымов незаметно скрылся.

Как он и думал, Вера Юрьевна ждала его в маленьком салоне, где были закрыты жалюзи. Она изо всей силы схватила его за руки, почти прижалась лицом к лицу и – прерывающимся шепотом:

– Это – он, он… Боже мой, как это страшно!..

– Кто он, Вера? Что с вами?

– Хаджет Лаше… (Захрипела.) Это – он, он…

– Ну, хорошо, хорошо… Успокойтесь…

– Не могу… Принеси вина…

Он принес вина. У нее зубы застучали о стакан. Василий Алексеевич угрюмо заходил по маленькой комнате. Она со стоном выдохнула воздух:

– Ты его видел?

Он неопределенно пожал плечами. До чего же человек оберегал свое червячковое благополучие! Ему бы в ореховую скорлупу, в середину ореха забиться от всех кошмаров. Глаза Веры Юрьевны понемногу отошли, суженные ужасом зрачки расширились и даже с юмором следили за шагающим, опустив голову, Налымовым.

– Бабы – сволочи, правда? – сказала она. – То ли дело – без баб… Ты прав – все вздор… Переживем и этот случай…

– В чем дело, Вера? Что у тебя было с этим человеком?

– Не скажу.

– Как хочешь.

Тогда она обхватила колено и засмеялась тихо:

– Знаешь, Вася, в сутенеры ты совсем не годишься. Скажи, почему ты все-таки так цепляешься за жизнь?

– Не знаю, не думал.

– Врешь… Вот когда ты меня потеряешь, – а я долго такого не пролюблю, – тогда тебе будет плохо… Потому что я – последний человек на твоем пути… (Тихо, мечтательно.) И ты – умрешь…

Василий Алексеевич споткнулся, остановился:

– Чего ты добиваешься от меня, Вера? Чтобы я ожил, как весенняя муха между рамами? Но ведь оживать нужно для какого-то продолжения… А у меня его нет. Еще недавно я с величайшим облегчением думал о конце: разумеется, с минимумом болезненных ощущений – это самое желательное. Колесо автобуса или удар ножа в пьяной драке…

– Еще недавно? – тихо переспросила Вера Юрьевна.

– Подожди! У меня был круг каких-то моральных понятий и какие-то устремления… То есть человеческое лицо… Я принадлежал к обществу, которое называло себя высшим… Вместе с этим обществом меня вышвырнули из России… Но этого мало: моральные понятия и устремления, и мои, и всего этого общества, оказались чистейшей условностью… вздором… грязным тряпьем… И целей – никаких. У других – кровожадные планы и надежды вернуть все обратно. Но я устал от крови и ненависти и, главное, ни в какие возвраты не верю… Ты понимаешь меня? Неожиданно появляешься ты… Я сопротивляюсь этому… Я сопротивляюсь больше, чем собственному уничтожению…