Любимая игра - Леонард Коэн

– Достаточно, Бривман. Я так и подумал, что ты знаешь.

– Ты на нее посмотри, Кранц!

Тамара стянула еще один стул для своих непостижимых конечностей. В ту же секунду председатель прервал оратора и махнул молотком на Кранца и Бривмана.

– Если вы, шутники, не заткнетесь, вылетите отсюда.

Они поднялись, чтобы официально извиниться.

– Сядьте, сядьте, только потише.

Корея наводнена насекомыми янки. У них есть бомбы, наполненные заразными комарами.

– Теперь у меня к тебе пара вопросов, Кранц. Что творится под этими крестьянским блузками и юбками, которые она все время носит? Как высоко тянутся ее ноги? Что происходит после того, как ее запястья ныряют в рукава? Где у нее начинаются груди?

– Ты за этим сюда и пришел, Бривман.

Тамара училась с ним вместе в старших классах, но он ее не замечал, поскольку она была толстой. Они ходили в школу одной дорогой, но он не замечал ее никогда. Вожделение учило его глаза отсеивать все, что нельзя целовать.

Но теперь она была стройной и высокой. Ее спелая нижняя губа изгибалась над своей отдельной маленькой тенью. Правда, она тяжело двигалась, будто ее руки и ноги все еще нагружены массой плоти, которую она вспоминает с горечью.

– Знаешь одну из главных причин, почему я ее хочу?

– Я знаю главную причину.

– Ошибаешься, Кранц. Потому что она живет на соседней улице. Она принадлежит мне так же, как парк.

– Ты совершенно больной парень.

Через минуту Кранц добавил:

– Эти люди наполовину правы насчет тебя, Бривман. Ты – эмоциональный империалист.

– Ты долго об этом думал, да?

– Некоторое время.

– Это хорошо.

Они торжественно пожали друг другу руки. Обменялись зонтиками. Затянули друг другу галстуки. Бривман расцеловал Кранца, словно французский генерал, вручающий медали.

Председатель постучал молотком, спасая заседание.

– Вон! Водевили нас не интересуют. Кривляться ступайте на гору!

Гора означала Вестмаунт[49]. Они решили последовать его совету. На Вышке они потренировали мягкую чечетку, восторгаясь своей нелепостью. Шаги Бривману никогда не удавались, но нравилось размахивать зонтиком.

– Знаешь, почему я люблю женщин-коммунисток?

– Да, Бривман.

– Опять ошибаешься. Потому что они не верят в мир.

Они сели на каменную стену, спинами к реке и к городу.

– Очень скоро, Кранц, очень скоро я окажусь с ней в комнате. Мы окажемся в комнате. Вокруг нас будет комната.

– Пока, Бривман. Мне надо бы позаниматься.

Дом Кранца был недалеко. Он серьезно, он правда уходил. Впервые Кранц…

– Эй! – позвал Бривман. – Ты прервал диалог.

Его уже не было слышно.

8

– Как ты не понимаешь, Тамара, как ты не понимаешь, что оба противника, оба противника в любой битве, оба всегда используют бактериологическое оружие.

Он гулял с ней в парке за своим домом, повествуя о тайнах конфликтов и привычках ночных золотых рыбок, и о том, почему поэты – непризнанные законодатели мира.

Потом он очутился в комнате и Тамару раздевал. Он не верил собственным рукам. Удивление, которое испытываешь, когда фольга слезает с треугольника грюйера целым куском.

Потом она сказала нет и прижала ком одежды к груди.

Он чувствовал себя археологом, наблюдающим, как ветер заносит раскопки песком. Она надевала лифчик. Он помог ей с застежкой – просто показать, что не маньяк.

Потом он четыре раза спросил, почему.

Потом стоял у окна.

Скажи, что ты ее любишь, Бривман. Вот что она хочет слышать. Он вернулся и погладил ее по спине.

Вот он трудится над ее поясницей.

Скажи: я тебя люблю. Говори. Раз-два-три, ну же.

Время от времени ему удавалось просунуть палец под резинку.

Она скрестила ноги и, кажется, сжала бедра – в каком-то своем интимном наслаждении. Этот жест дрожью сотряс его позвоночник.

Потом он нырнул в ее бедра, текучие и влажные. Плеснула плоть. Он пустил в ход зубы. Он не знал, кровь эта влага, слюна или ароматический любрикант.

Потом настал черед странных напряженных голосов, превратившихся в шепот, торопливый и задыхающийся, будто время ополчилось на них и ведет к замочной скважине полицию и родителей.

– Я лучше что-нибудь надену.

– Боюсь, у меня там узко.

– Это чудесно, что у тебя там узко.

Кто она, кому принадлежит это тело?

– Видишь, узко.

– О да.

Восторги, словно медленный снегопад конфетти, затягивали его сознание сном, но кто-то произнес:

– Прочитай мне стихотворение.

– Сначала дай на тебя посмотреть.

– И мне дай на тебя посмотреть.

Потом он проводил ее домой. Это было его личное утреннее время. С востока угрожало солнце. Хромали разносчики газет со своими серыми сумками. Тротуары казались новенькими.

Потом он взял ее руки в свои и с серьезной признательностью сказал:

– Спасибо, Тамара.

Потом она ударила его по лицу рукой, сжимавшей ключ.

– Это звучало так страшно. Будто я тебе позволила что-то взять. Будто ты что-то взял из меня.

Несколько секунд, пока у него на щеке не появилась полоска крови, она плакала.

Потом они обнялись, чтобы все исправить.

Зайдя внутрь, она прижалась ртом к дверному окну, и они поцеловались через стекло. Он хотел, чтобы она ушла первой, а она – чтобы первым ушел он. Он надеялся, что его спина хорошо смотрелась.

Ну же, все! Шагая домой, он ликовал, новый член взрослого сообщества. Почему все сони не торчат в окнах, приветствуя его? Разве не восхищаются они его ритуалом любви и обмана? Он зашел в свой парк, постоял на детском холме, поглядел через город на серую реку. Наконец-то он вместе со спящими, мужчинами, что ходят на работу, с домами, с бизнесом.

Потом он кидал камни в окно Кранца, поскольку в постель отправляться не желал.

– Сопри машину, Кранц. Пора поесть китайского супа.

Бривман все выложил за три минуты, а потом они ехали молча. Он склонил голову к оконному стеклу, надеясь, что оно холодное, но холодным оно не было.