Одна ночь в Венеции - Валерия Вербинина

– Вы знаете госпожу Туманову?

– Да. Очаровательная брюнетка, взбалмошная, капризная… бездна обаяния. Имя ей дали в честь Марии Стюарт, потому что предки дамы были из рода Стюартов – во времена Петра кто-то из них переселился в Россию, вот от него-то и происходит Мария Антоновна. Похоже, по части покорения мужчин она пошла в свою прапра… словом, в королеву. Георгий Иванович как-то сказал, что подобные женщины – гибель для мужчин и их кошелька. Впрочем, Георгий Иванович не слишком жалует мадам Туманову – та своими тратами чуть не разорила его друга Ковалевского, дела которого он ведет.

– Значит, покойный Павел Сергеевич был щедрым человеком?

– Хм… Я бы сказал, он был щедрым только с теми, кто был ему по душе. А вот милостыню нищим не подавал, говорил, что поощрять лень – грех.

– Даже так?

– Да, сударыня. Хотя, вы знаете, я сейчас вспомнил: однажды граф при мне дал большие деньги калеке, который просил подаяние. Но в том случае было совершенно очевидно, что этого человека никто на работу не возьмет, мужчина побирается, потому что у него нет другого выхода.

Выйдя наконец от Феоктистова, который забросал ее всевозможными сведениями, баронесса даже приостановилась, чтобы перевести дух. Женщины, щедрость и мелочность, пощечина, Туманова, Корнелли, графиня в Ницце… Пригодится ли ей хоть что-нибудь из столь разнородной информации?

«Конечно, Феоктистов не считает, что мой сын убил графа, но если Мишу арестуют, он будет воспринимать это как забавный анекдот», – в сердцах помыслила Амалия.

И отправилась с визитом к маркизу де Монкуру.

Худой и бледный молодой человек с узким, маловыразительным лицом принял ее тотчас же. Он с порога принялся заверять гостью, что не верит в виновность ее сына, причем так многословно, с такими комплиментами, что у Амалии немедленно пропала охота расспрашивать его о чем бы то ни было. Сразу было видно – собеседник трусоват и, скорее всего, ненаблюдателен. Тем не менее она все же задала несколько вопросов о ссоре в клубе. И на нее хлынула новая лавина велеречивостей:

– Я был поражен… Господин Корф всегда был столь учтив, казался таким воспитанным молодым человеком…

Возможно, подобным образом мог бы выражаться какой-нибудь старик или человек старшего поколения, но Амалию озадачило, что эти слова принадлежат юноше, который на три года младше ее сына.

– И вдруг ужасная ссора, ни с того ни с сего… Мишель вскочил, стул опрокинулся… Граф перехватил его занесенную явно для пощечины руку… К счастью, месье Урусов сидел за одним столом с ними и кинулся разнимать ссорящихся… Мне показалось, они сейчас раздавят его – ведь и барон, и граф люди высокого роста, а месье Урусов гораздо ниже… Но все же мужчины послушались его и разошлись.

– А где был господин Феоктистов?

– Тоже сидел за столом, но не вмешивался. Потом он мне объяснил, что это была личная ссора, а в России не принято встревать в таких случаях. – В тоне маркиза звучало осуждение.

– Скажите, у графа часто случались конфликты? – спросила Амалия.

Монкур задумался.

– Нет. Он был очень вежливый, прекрасно воспитанный господин. Аристократ до кончиков ногтей.

– То есть человек, с которым вы легко могли бы подружиться?

На худом лице молодого человека отразилось колебание.

– Видите ли, сударыня… Граф был старше меня, а дружба легче складывается между ровесниками. Вы не находите?

– Я спросила, так сказать, в общем смысле, – улыбнулась баронесса. – У графа Ковалевского было много друзей?

– Разумеется! Он со всеми был знаком, бывал в опере, я видел его в театрах…

Амалия тихо вздохнула. Как объяснить застенчивому и, судя по всему, не слишком счастливому юноше, что знакомые – это одно, друзья же – совсем другое?

– А женщины?

– Право же, сударыня… Вы вынуждаете меня вторгаться в такую область…

Просто мучение, а не свидетель, с досадой подумала Амалия. Для того, кто ведет следствие, нет ничего хуже таких вот несообразительных, чрезмерно щепетильных людей, живущих в плену условностей.

– Мне говорили, что граф развелся со своей женой. Он был влюблен в кого-нибудь?

– Нет… Граф был очень одинок…

Юноша запнулся, смущенный тем, что посетительница, золотоглазая и чуждая его миру – он инстинктивно ощущал это – дама, все-таки вынудила его вторгнуться в то, что он считал личной жизнью другого человека, то есть в область совершенно неприкосновенную.

– Скажите, господин маркиз… А правда, что вы проиграли графу Ковалевскому пятьдесят тысяч франков?

Монкур как-то затравленно оглянулся, съежился в кресле и, словно инстинктивно отгораживаясь от собеседницы, скрестил руки на груди.

– Не вижу причин отрицать это… – наконец выдавил он из себя. – Да.

– И вы заплатили? Огромные ведь деньги.

– Мы договорились иначе, я должен был отдать в счет долга мою долю в конном заводе, – устало объяснил молодой человек.

– Сочувствую вам, – серьезно произнесла баронесса. – Скажите, вы успели подписать соответствующие бумаги?

– Нет, не успели. Мы обговаривали детали соглашения, и вдруг граф погиб.

– В последнее время у Павла Сергеевича случались другие крупные выигрыши? Может быть, он выиграл еще у кого-нибудь большую сумму?

– Если и так, мне ничего об этом не известно, – с достоинством откликнулся маркиз.

– Кто, по-вашему, мог убить графа Ковалевского?

Задавая вопрос, Амалия не сомневалась в том, какой последует ответ, и маркиз вполне оправдал ее ожидания.

– Я полагаю, дело полиции разобраться в преступлении.

– И все же? Наверняка ведь у вас есть какие-то собственные соображения?

– Да, конечно. Но я предпочитаю не высказывать их, не имея никаких доказательств. А теперь простите, госпожа баронесса, у меня дела.

Выходя от Монкура, Амалия испытала соблазн заглянуть в особняк графа, расположенный по соседству, но перед ним по-прежнему стояли несколько зевак, и какой-то фотограф, полыхая магнием, делал снимки. «Еще не хватало матери главного подозреваемого попасться в объектив», – невесело подумала Амалия. И, опустив на лицо вуаль, велела Антуану везти себя к промышленнику Фуре.

Господин Фуре поднялся из-за заваленного бумагами стола навстречу гостье и, окинув ту внимательным взглядом, учтиво поцеловал ей руку. Едва увидев лицо почтенного буржуа, баронесса подумала: «О, да вас не проведешь, сударь…»

Из-под лохматых бровей на нее смотрели маленькие, но очень цепкие глаза; объемистое брюшко наводило на мысль о добродушном и сытом господине, а короткие толстые пальцы словно заблаговременно были созданы всеведущей природой, чтобы удобнее было пересчитывать бумажные деньги. Таким образом, у месье Фуре имелось три ипостаси: одна – наблюдатель, примечающий все на свете, другая – благодушный гурман и третья – финансист. В данную минуту Амалию больше всего интересовала первая.