Первый, кого она забыла - Сирил Массаротто

— Ну что, теперь понял?

— Нет, не понял.

— Я думаю, что она играет в классики.

— В классики?

— Да, я уже довольно давно за ней наблюдаю и почти уверена в этом.

— Да?..

— Подожди, она снова идет к нам, сейчас начнет все сначала. Гляди, она прицеливается и бросает камешек, видишь? Теперь она скачет на одной ножке, вернее, думает, что скачет, потом, там, где две цифры стоят рядом, она расставляет ноги, потом опять скачет на одной ножке, и, смотри внимательно, она немного теряет равновесие — оп-ля! — потом снова расставляет ноги, где последние цифры стоят рядом, и, наконец, добирается до «неба». И выигрывает.

— Да, ты права. Похоже, она довольна.

— Мне тоже так кажется.

— Она каждый раз выигрывает?

— Да. По крайней мере, с того момента, как я за ней наблюдаю. Не меньше десяти раз подряд. Когда она скачет, это не так уж впечатляет, но в чем она действительно сильна, так это в бросании камешка… Каждый раз — в яблочко! Мне такое никогда не удавалось, а ведь перед тобой — бывший профессионал по классикам! Ужас школьных переменок!

Я рассмеялся, она улыбнулась в ответ, радуясь, что развеселила меня. Я провел рукой по ее спине, до самого низа и погладил изгиб поясницы.

— Руки прочь, донжуан! Если нас увидят, у меня могут быть неприятности.

— Да, прости.

— Отложи это про запас для другого раза, ладно? Впрочем, в следующий раз я тебя приглашаю. И не в ресторан, а к себе домой, мне хочется тебе что-нибудь приготовить! Идет?

— Все, что пожелаешь! Мне бы не хотелось вызвать неудовольствие ужаса школьных переменок…

— Вот и правильно. Потому что в шарики я побеждала всех мальчишек.

— Респект!

— Я же говорю — просто убийца!

Быстро оглянувшись по сторонам, она чмокает меня в губы. После чего уходит, чтобы продолжить обход. Я же замираю на несколько мгновений на месте с улыбкой на губах. Мне кажется, что, после того как она прикоснулась к ним поцелуем, они стали сладкими, или нет?

Потом туман у меня в глазах понемногу рассеивается. Возвращаемся в действительность. Мама по-прежнему выделывает перед кроватью свои причудливые манипуляции. Бросает камешек, потом — скачет на одной ножке, потом — на двух, широко расставленных, потом — последний прыжок. Она улыбается, поднимает руки: опять победа! Мама на седьмом небе от счастья.

Мадлен, через три года после дня А

— Дважды шесть — двенадцать. Трижды шесть — восемнадцать. Четырежды шесть — двадцать четыре.

— Хорошо. Продолжайте.

— Пятью шесть — тридцать. Шестью шесть… тридцать шесть!

Это просто. Нет, честное слово, эти их упражнения… Можно подумать, что мне четыре года — таблицу умножения им повторяй! Надоели мне эти тренинги — смерть…

А школу я любила. Помню, как-то раз я упала и ободрала коленку, потому что была в юбке, кровь сильно текла и даже кусочек кожи болтался. Я так плакала, что учительница дала мне конфет. Оказывается, они у нее лежали в ящике стола. Меня это тогда очень удивило, я думала, что у учительницы в ящике — только ручки, бумага, циркули всякие, мел. А оказывается, нет, там, в ящике, были еще и леденцы с лакрицей. Надо признаться, что они меня действительно утешили. Добрая учительница, она потом умерла, но нам ничего не сказали, я узнала об этом только через несколько лет. Вместо нее появился странный мужчина, мы с девочками его совсем не любили, называли Дракулой, потому что он был очень бледный и все его боялись.

— Ну, Мадлен, идем дальше, теперь посложнее. Начинаем с семидесяти семи и каждый раз отнимаем семь. Хорошо?

— Хорошо. Значит, семьдесят семь. Хорошо. Семьдесят.

— Так, дальше.

— Так, было семьдесят, значит… э-э-э-э… шестьдесят три. Потом, это будет… пятьдесят… Пятьдесят два?

— Нет.

— Знаю, знаю, пятьдесят три!

— Нет, Мадлен. Сосредоточьтесь. Шестьдесят три минус семь равняется?.. равняется?..

— Пятьдесят… четыре?

А в другой раз, тоже в школе, у моей сестры украли пенал. Тот мальчишка, сын нашей соседки, так сильно ударил по мячу, что он перелетел через ворота и разбил окно в детском саду, рядом с нами. Ну и влетело ему тогда! По полной, нам всем было не до смеха. Нет, хорошо все же было в школе.

— Ну же, Мадлен, вы отвлекаетесь. Еще одно усилие, пожалуйста, отнимаем каждый раз по семь. Вы остановились на шестидесяти трех.

— Да, шестьдесят три.

— Ну и? Шестьдесят три минус семь это будет?.. это будет?..

Нет, она действует мне на нервы! Та, другая, — хорошая, добрая, а эта — такая высокомерная, нет, это совсем не то!

— Я прекрасно знаю, сколько это будет. Но у меня от вас голова разболелась. Всё, я больше не хочу.

Томб, через шесть с половиной лет после дня А

За несколько месяцев все стало просто ужасно. Альцгеймер пошел в наступление по всем фронтам. Несколько раз мама падала, пропуская последние ступени лестницы, так, что даже сломала себе лодыжку. Для удобства, пока не сняли гипс, ее усадили в кресло-каталку. Потом гипс сняли, но мама с кресла так и не встала. Можно подумать, что от вынужденного долгого сидения она забыла, что умеет ходить. Это — конец, больше она ходить не будет, это ясно всем.

Все — это врачи. Они уже давно перестали выказывать какие-либо признаки оптимизма, теперь же настала новая стадия — они заговорили о начале конца. Меня предупреждают. Мне объясняют, как мама скоро окончательно превратится в овощ, а затем с умным видом перечисляют возможные причины, по которым через некоторое время она умрет: остановка сердца, пневмония, еще что-то… Через какое время? О, этого они не знают. Нельзя сказать. Это зависит от больного. «Некоторые живут с этой болезнью по двадцать лет, представляете?» Но большей частью это длится лет восемь, говорит один, между семью и девятью годами, уточняет его коллега. Я, конечно, не математик, но мне кажется, что это одно и то же.

С общением покончено навсегда. Клара сказала, что с некоторых пор рука, следовавшая во время мытья за губкой, тоже исчезла. Если маме и случается что-то сказать или издать какой-нибудь звук, она делает это, обращаясь не к нам, живым, а исключительно к себе самой, или — кто знает? — к воображаемым существам, живущим вокруг нее или внутри.

Клара честно говорит: «Начинается самое плохое», а мне трудно представить себе, что может быть хуже последних лет. Тогда она обнимает меня и говорит, что будет рядом — рядом со мной, с мамой, чтобы поддержать нас. Клара любит меня, это видно невооруженным глазом, пусть она еще ни разу и не сказала мне об этом; я тоже люблю ее и часто повторяю это ей вслух, потому что знаю, что по мне этого не видно. Я считаю, что это — правильное равновесие.