Трудная ноша. Записки акушерки - Лиа Хэзард

вы думаете, ее пора покормить? – слабым голоском спросила Оливия. – Внизу ее немного покормили, но совсем чуть-чуть.

Личико ребенка от злости и голода стало красным, как свекла, и я поняла, что момент для вопроса на миллион долларов настал.

– Вы на естественном или искусственном вскармливании? – словно бы вскользь спросила я, надеясь, что тон мой достаточно нейтрален, чтобы не выдавать никаких личных предпочтений. Это один из самых многозначительных вопросов, которые нам, акушеркам, приходится задавать, наряду с «Как вы относитесь к обезболиванию?» и «Курите ли вы?» Как мать, которая кормила ребенка из бутылочки после крайне болезненных, пронизанных чувством вины первых попыток грудного вскармливания, а затем кормила грудью другую дочь целых два года без всяких проблем, я не имею никаких личных предпочтений кроме стремления облегчить женщине любой путь, какой бы она ни избрала. Да, современные научные данные свидетельствуют, что грудное вскармливание безусловно предпочтительней для здоровья и матери, и ребенка, но на выбор женщины – и на то, станет ли он действительно предпочтительным для нее и младенца, – влияет слишком много факторов, в том числе плохо поддающихся объяснению, и значительная их часть остается неизвестной акушерке. Я никогда не видела смысла вступать в дебаты с пациенткой, которая, как правило, сделала свой выбор задолго до того, как оказаться у нас в отделении. Женщина выбирает, ребенок ест. Я не спрашиваю и не сужу. Это работа.

Оливия поглядела на Пола, который присел возле нее на постели. Этот взгляд был мне хорошо знаком: одновременно и вопрос, и просьба о пощаде.

– Ну, мы собирались кормить грудью, – при слове «мы» я крепко сжала зубы; пускай родительские обязанности выполняют оба партнера, лактация все-таки исключительно женская привилегия, – но я так устала, что думаю дать ей бутылочку, – сказала Оливия со вздохом.

Свободной рукой, в которой не было капельницы, она погладила малышку по щеке, а потом перевела глаза на меня, добавив извиняющимся тоном:

– Если вы не против.

Я широко улыбнулась со своего места в ногах кровати.

– Что бы вы ни выбрали, я против не буду.

Оливия, казалось, удивилась, а потом заметно расслабилась. Плечи ее потихоньку опустились; казалось, до этого она подобралась всем телом, готовясь встретить мое неодобрение. Мне стало грустно от того, что Оливия готовилась к борьбе, даже после того, через что пришлось пройти ее истерзанному телу, но, опять же, то была реакция, с которой я сталкивалась множество раз.

– Спасибо, – добавил Пол.

Он отвел прядь растрепавшихся волос с залитого меловой бледностью лица жены.

– Сам я работаю на буровой, приехал на две недели, а завтра утром уже должен возвращаться в Абердин, на работу. Конечно, мама Оливии будет помогать, но надо сделать все, чтобы ей было полегче.

Он сжал Оливии руку.

– Я и представить не мог, что роды бывают такие – бесконечные схватки, а потом операция. Кажется, я до сих пор в шоке.

– Да мы оба в шоке, дружище, – вставила Оливия.

Я сочувственно кивнула.

– Какую смесь вам принести? – спросила я и перечислила три бренда, которыми мы обычно пользуемся в отделении.

– Не могу сказать, какая из них лучше, выбор за вами.

– Любую, – сказала Оливия, поправляя розовую вязаную шапочку у малышки на голове.

Я поспешила в кабинет, где у нас хранилась смесь – заметьте, в шкафчике с надписью «Все для грудного вскармливания», – и взяла там первую попавшуюся под руку готовую бутылочку. К моему возвращению Пол пересел в кресло у постели Оливии с ребенком на руках; он взял у меня бутылочку и яростные критики малышки немедленно сменились довольным причмокиванием, стоило поднести соску к ее губам. За занавесками в отделение проходили вечерние посетители, отчего вокруг сразу стало шумно, но Оливия ничего не замечала: переутомление взяло свое. Пока малютка радостно сосала и чмокала рядом с ней, веки Оливии опустились, рот приоткрылся, и она провалилась в глубокий, без сновидений, сон.

Сама я в ту ночь почти не спала. Персонажи повседневных больничных драм всплывали у меня перед глазами, пока мозг переваривал события прошедшей смены – они менялись ролями, отчего ситуации выглядели абсурдно, а их диалоги звучали невнятным бормотанием. В моих обрывочных снах акушерки бегали по бесконечным коридорам, торопясь на какой-то срочный случай, и сколько бы я не сверялась с листом назначений, который лежал, аккуратно свернутый, у меня в кармане, вся ночь прошла у меня в пропущенных уколах, среди плачущих младенцев и пациенток, тревожные кнопки которых издавали звук сирены вместо привычного звонка.

Когда я на следующий день явилась на работу, то выглядела как ходячий мертвец в хирургическом костюме. Пытаясь как-то поправить отлежанные в постели волосы перед зеркалом в туалете для персонала, я подумала, что как-то проснулась, оделась, позавтракала и доехала на машине до больницы, умудрившись ничего из этого не запомнить. Нерис, еще одна акушерка из дневной смены, узнала во мне товарища по несчастью, как только зашла в раздевалку: «День сурка», – понятливо сказала она, хлопая меня по плечу. Из зеркала нам улыбнулись два наших отражения.

Первый за день кофе только-только начал свое кратковременное действие, когда я отправилась в обход по отделению, проверяя пациенток, с которыми уже была знакома, и представляясь тем, кто поступил ночью. На подходе к палате Оливии я услышала ее голос, приглушенно переговаривавшийся с голосом другой женщины, – его я еще не знала.

– Дай мне попробовать так, мама, – говорила Оливия.

– Но ты же делаешь неправильно, детка. Если сдвинуть руки вот сюда, совсем немного…

Послышалась какая-то возня, а потом недовольный плач малышки.

– Мама, просто дай мне…

– Но я же только хочу помочь, Оливия! Вечно ты сопротивляешься!

Голоса стихли, как только я отдернула занавеску, за которой Оливия и ее мать застыли в раздраженной немой картине, словно застигнутые врасплох малыши, подравшиеся из-за плюшевой игрушки, вот только в данном случае перетягивали они младенца, вполне себе живого, который далеко высунул наружу язычок в знак голодного протеста. К моему удивлению, Оливия держала ребенка возле обнаженной груди; ее розовая фланелевая пижама была расстегнута, и на сосках белели капли молока. Она являла собой разительный контраст с матерью, натянутая улыбка которой, адресованная мне, выглядела такой же стальной, как тугой пучок седых волос у нее на затылке, а кашемировый кардиган был застегнут на все пуговицы до самого жемчужного ожерелья, плотно облегавшего шею.

– Ах, вот она, – сказала мать Оливии со зловещей радостью, складывая руки на груди.

– Та чудесная медсестра, о которой дочь мне все уши прожужжала.

– Вообще-то акушерка, – сказала я, подстраиваясь под ее тон.

Я сразу поняла, что она за