Объектно-ориентированная онтология: новая «теория всего» - Грэм Харман

Иными словами, можно сказать, что все пучковые теории объектов находятся на первом плане и не имеют второго. Буквальное утверждение точно говорит вам о том, что оно значит ни больше ни меньше. Это часто считается главным достоинством ясного языка пропозиций, защищающим его от расплывчатых и мечтательных высказываний художников и аферистов. В наше время целые ветви философии одержимы идеей опровержения «бессмыслицы» или «невнятицы» тех, кто говорит уклончиво, а не прямо и верифицируемо. Существует, однако, давняя интеллектуальная традиция, которая полностью осознает важность незамечаемого и даже неизмеримого фона вещей: традиция, вероятно, достигающая наивысшей точки своего развития у Хайдеггера, задающегося вопросом о смысле бытия (being), помимо всех индивидуальных видимых сущих (beings) (93). Сам Аристотель вносит большой вклад в эту теневую традицию, часто скрывающуюся за его противоположным обличием отца западной логики. Мы уже упоминали его идею из «Метафизики» о невозможности дать определение отдельной вещи, поскольку таковое имеет дело лишь с познаваемыми универсалиями (такими как «бледный», «тощий» или «животное»). Отдельная же вещь, напротив, всегда конкретна, а это значит, что она никогда не исчерпывается описанием, например таким, как «бледное тощее животное». Не менее важна и его ныне редко читаемая классическая работа «Риторика», этот древний шедевр, чей статус пришел в упадок после ее нынешнего поверхностного переосмысления как «всего лишь риторики», к которой следует относиться так, словно это полная противоположность законному интеллектуальному исследованию (94). Центральная тема работы Аристотеля — «энтимема». Это силлогизм, находящийся в сердце слушателя и не требующий от оратора его развернутого изложения. Получается так, что человеческое общение до отказа заполнено энтимемами: вещами, которые было бы утомительно либо опрометчиво выражать открыто и буквально, как в случае с «предложением, от которого он не сможет отказаться» или с чудовищной угрозой Чейни Ираку. Аристотель замечает, что если древнегреческий оратор говорит, что «этот человек был трижды увенчан лавром», то нет никакой необходимости добавлять, что так получилось «потому, что он трижды выиграл Олимпийские игры», поскольку любой слушатель-грек сразу же поймет, о чем идет речь, а открытое высказывание этого вызовет скуку либо раздражение. В XX веке канадский медиатеоретик Маршалл Маклюэн (его долго недооценивали в Великобритании) положил в основу труда всей своей жизни идею, что фоновая структура технологий глубже и важнее их поверхностного содержания, именно это имеется в виду в его знаменитом лозунге «средство (media) есть сообщение (message)» (95). И, как мы вскоре увидим, американский художественный критик Клемент Гринберг предложил влиятельную интерпретацию модернистской живописи, которая акцентировала внимание на пустом фоне холста картины, отвергая ее изобразительное содержание как не более чем «литературный анекдот» (96).

Из недоверия ООО к буквализму следуют некоторые вполне определенные педагогические выводы. История зачастую демонстрирует возвраты, случающиеся на протяжении не поддающихся восприятию, в силу своей большой длительности, промежутков времени. Некогда в университетах господствовали гуманитарные дисциплины, это было в ту эпоху, когда науки —в особенности прикладные — считались менее достойным занятием. Сегодня мы ударились в почти противоположную крайность, когда инженерное дело, медицина и «жесткие» точные и естественные науки считаются интеллектуальным занятием королевского достоинства, а гуманитарные дисциплины повсеместно воспринимаются как «мягкие» предметы, пригодные лишь для тех, кто желал бы избежать должной строгости в образовании. Будучи очевидным тупиком в карьерном смысле (несмотря на регулярные статьи в духе «рабо-тодатели на самом деле предпочитают кандидатов с философским образованием»), гуманитарные науки в наше время находятся под постоянной угрозой бюджетных сокращений. Иногда закрываются даже абсолютно успешные курсы. Но если буквализм, как полагает ООО, ущербен в самой своей основе, то в этом случае производство знания не может быть единственной или даже первоочередной задачей образования. Это значит, что нужно учить студентов вкусу куда больше, чем это происходит сегодня: не только для того, чтобы они смогли определить «яркий и бархатистый пино», но для того, чтобы они могли стать знатоками утонченного второго, а не буквального первого плана любой ситуации.

Между тем давайте вернемся к главной идее этой главы. Ортега утверждал, что метафора, как кажется, дает нам сами вещи, а не их бледное отражение, обнаруживаемое в восприятии и буквальном языке. Просто он назвал ее «кажущейся» потому, что мы, очевидно, не можем постичь пламя-в-себе или кипарис-в-себе посредством искусства глубже, чем при помощи науки или повседневного опыта. Мы пришли к выводу, что подлинная доза реальности в искусстве возникает из занятия самим зрителем места метафорического объекта (кипариса) и его последующего слияния с метафорическими качествами(пламя- качествами). Это напрямую привело нас к идее искусства как изначально театрального по своей природе, поскольку наблюдатель здесь неизбежно становится неким перевоплощающимся актером. Однако ключ к объяснению метафоры у Ортеги — ее реализм, ищущий реальность вещи вне ее отношения к тем, кто ее воспринимает или же говорит о ней. Буквальный смысл вещи — это ее исчерпывающе раскрытое значение для слушателя или зрителя, без излишков или остатков, выходящих за рамки того, что они явно в ней видят. Цель буквального высказывания, очевидно, состоит в том, чтобы поведать все, что мы знаем или можем узнать о данной вещи, без какоголибо тянущегося нечетко выраженного второго плана, что означает вещь в ее отношениик некоему носителю идеального о ней знания. Метафора же, напротив, дает нам, как кажется, вещь в ее автономии по отношению к другим связанным с ней предметам. И мы уже сказали, что в искусстве идея о том, что произведения должны рассматриваться как действительность, независимая от своих условий, отношений либо последствий, обычно называется формализмом (97).

Корни эстетического формализма обнаруживаются в философии Канта. Но поскольку непосредственно он использует этот термин только в своей этике, мы вкратце должны начать с нее. Основной этический постулат Канта заключается в том, что поступок этичен только в том случае, если он совершается ради себя самого, а не для получения какого-либо вознаграждения (98). Если я честен только потому, что я хочу понравиться другим или потому, что в дальнейшем собираюсь претендовать на политическую должность и поэтому мне нужна чистая биография, то это не этика, а просто средство достижения цели. Аналогичным образом, если я говорю правду исключительно из страха перед Всемогущим Богом в загробной жизни, такое поведение с моей стороны может быть полезным для общества, но оно не может считаться этичным, если руководствуется моими надеждами и опасениями за окончательную судьбу моей души. Также мое поведение не этично, если оно руководствуется просто теплым отношением к собратьям или замечательным избытком энтузиазма по поводу благополучия нашего вида.

Кант даже проводит гипотетическое сравнение между подобным дружелюбным существом и вздорным торговцем, который помогает другим только потому, что это правильно, не получая при этом от своего поступка никакого удовольствия, и, к нашему удивлению, Кант полагает, что второй ведет себя этичнее первого. Он формулирует принцип своей этики несколькими различными способами, но, пожалуй, легче всего запомнить, что этика для Канта — это вопрос долга, а не склонности. Одно из последствий такого понимания этики заключается в том, что результаты действия не играют никакой роли в определении того, было оно этичным или нет. В принципе, ложь не может быть оправдана тем, что она помогла спасти десять автобусов с беженцами от «эскадронов смерти» на границе. Формализм в кантовской этике на самом деле означает этическое очищение, отделяющее человека от мира. Этика действует полностью на стороне верности человека своему долгу, его отношения к другим как к цели-в-себе, а не только как к средству, и в конечном итоге мир и его объекты не играют никакой реальной этической роли.