Демоны Дома Огня - Александра Груздева

Ада взвилась:

– Твоя девушка? Я не твоя девушка! Как ты смеешь?! Ты не знаешь Рашада, а судишь о нем. Хорошо, скажу тебе правду, потому что не хочу тебе лгать: у меня с Рашадом деловые отношения, я никогда с ним не спала. Понял? Но он предлагал мне выйти за него замуж, стать его четвертой женой. Я отказалась. Ясно? – Она тяжело дышала, гнев отступал, как морской отлив.

Ее голос теперь был слишком ровным, слишком спокойным. Если в море начался штиль, то это не добрый знак, просто ты стал безразличен морю.

– А теперь уходи. Больше не звони мне и не пиши. Я не хочу тебя видеть. – Она резко откинула простыню, встала и кинула в него помятым манго, как в мусорную корзину.

Неделями он умолял о прощении. Корзины с цветами, корзины с фруктами, извинительные записки на белоснежных тисненых карточках. Сотня алых бархатных роз. Сотня роз белых. Все напрасно. И наконец, один из рождественских домов Кинкейда из его коллекции. Марку казалось, ему легче отгрызть себе руку, чем лишиться картины, была слабая надежда, что Ада не примет подарок, отправит его назад. Он уже так далеко зашел в своих извинениях, что и сам не понимал, зачем отправляет ей картину. Он хочет ее вернуть, потому что любит? Он любит ее? Или просто хочет ее вернуть?

Кинкейда Ада оставила у себя. Извинения были приняты. Через месяц Марк познакомил Аду с матерью, а еще через неделю сделал ей предложение.

* * *

Квартира на Большой Конюшенной, спальня Ашера, которая теперь была их с Марком спальней, темно, тихо, лишь светятся цифры электронных часов. Марк привык вставать по будильнику, не заведи Ада часы – он обязательно проспал бы. И каждое утро раздавался этот мучительный сигнал к пробуждению – вредный въедливый писк, будто олово льют тебе в уши. Марк уходил на работу. А она мучилась от головной боли из-за проклятого будильника – так и расколотила бы его об стену!

«Когда это началось?» – спрашивала себя Ада, лежа рядом с женихом в постели. Марк давно спал, посвистывая носом, как суслик или другой столь же бесполезный зверек. Когда она начала иначе относиться к Ашеру? Конечно, трудно представить, что можно влюбиться в человека, который ни в грош тебя не ставит, который забавляется тобой, как игрушкой, да еще и норовит сломать при случае. Но тот, кто так думает, не знает Ашера Гильяно.

В нем чувствовалась такая неуемная сила, что хотелось к нему прислониться, зарядиться, как от аккумулятора. Он встал стеной между ней и холодным миром, который пугал ее и вечно вызывал на бой. Да, за эту защиту он брал дорогую плату, но Ада была готова платить, ведь считала, что так избавляется от своего главного врага – страха.

Страх жил в ней с того самого дня, когда вокруг все было белым-бело, а снег хрустел под ногами, как квашеная капуста на зубах. Каждый день в интернате их кормили квашеной капустой, восполняя зимнюю нехватку витамина С в детских промерзших организмах.

Именно страх, неподдельный животный ужас, ощутила она, очнувшись в больничной палате, такой же белой, как зима за окном. Раскидистое дерево, отбиваясь от порывов ветра, скребло узловатыми пальцами по стеклу, качаясь на ветках, кричали глупые птицы.

Ада боялась подняться с кровати, боялась выглянуть в коридор: а вдруг все это ей лишь снится, в то время как она по-прежнему в сыром и душном подвале, где с потолка, как всевидящий глаз, светит подслеповатая лампа на ниточке-проводе?

Она шарахалась от людей, даже от врачей в белых халатах, вздрагивала от малейших прикосновений рук в бесчувственных латексных перчатках, закусив губы, стонала в нос на перевязках, отворачивалась, чтобы никто не видел, как из глаз катятся горошины-слезы. Ее пугали голоса, шаги, резкие звуки и… тихие звуки. Ада вздрагивала от каждого шороха, приседала от любого оклика. Но больше всего она боялась выписки. Придется ведь пройти по улице, а не по больничному коридору, вернуться в интернат… И снова придется жить, а она не знает, как жить дальше.

– Бедняжка, – говорили про нее между собой санитарки, не заботясь о том, что Ада их слышит. – Мало того что сирота, так еще и уродом останется на всю жизнь. Такие ожоги не заживут. Все лицо в шрамах. Кому она будет нужна? Изверги, чистые изверги… И живут ведь такие. И мамки у них есть. Следователю она хоть сказала, кто с ней такое вытворил?

– Не помнит она. А что ты хочешь? Чуть достали с того света. Если дурочкой не останется – уже счастье.

– Лучше пусть будет дурочкой – страданий меньше.

– Не повезло девчонке.

Вот и Ашер был для нее источником страха. Иногда, стоило ему взглянуть на Аду, у нее начинали дрожать ноги, и она искала стул, диван – что угодно, лишь бы скорее сесть, чтобы он не заметил ее реакцию. Ада то ли знала, то ли чувствовала: ему нельзя показывать, что она его боится. Он не терпит трусости и сразу отправит ее с глаз долой, стоит ему только заподозрить в ней малодушие.

По утрам тональным кремом замазывала синяки на руках, к счастью, сходили они так же быстро, как и появлялись на ее чувствительной коже. Немало времени прошло, прежде чем Ада начала замечать, что Ашер иногда лишь хочет казаться жестоким. Бывали моменты, когда он, точно не совладав с собой, зарывался лицом в ее волосы, целовал шею, проводил языком от ямочки на горле к подбородку. В такие минуты от невыносимой нежности у Ады выступали слезы на глазах, а ее обычно негибкое, почти деревянное тело размягчалось, тянулось к Ашеру. В другие дни его страстность едва не срывалась в пропасть явного насилия, и тогда после его ухода Ада беззвучно плакала, закусив угол подушки. Но одно она знала точно: после Ашера она не будет бояться никого и ничего.

Когда же это началось? За завтраком? Она следила, как он подносит чашку с кофе к губам, и позавидовала чашке – ведь ее губ Ашер никогда не касался. Тут же обругала себя дурой, идиоткой, напомнила себе обо всех его мерзких привычках. И несколько дней жила спокойно, а потом снова взялась рассматривать его. В нем был некий незримый магнит, который притягивал ее.

Его красота пугала, лишала дара речи. «Мужчина не должен быть таким, – в тысячный раз говорила она себе. – Мужчина не может быть таким». И что-то тревожило в облике Ашера, сбивало с толку. Черты его лица, словно вырубленные в гранитной скале, безукоризненно правильные и бескомпромиссные, удивляли безукоризненностью – ни одного изъяна, ни малейшего диссонанса. Казалось, увидев такое лицо, ты не забудешь его никогда. Но стоило закрыть глаза, и твой разум оказывался бессилен воссоздать портрет Ашера Гильяно.

Его взгляд магически действовал на людей: они склоняли головы, готовые подчиниться даже слабому взмаху его ресниц. Властные интонации могли повергнуть ниц; Аде казалось, подчиненные Ашера падали бы перед ним на колени, если бы не боялись, что и это раболепство разозлит его.

Она приняла то, что он странный, что к нему нельзя подходить с обычной меркой, он другой, непонятный или непонятый.

Но все-таки, когда же это началось? Может, тогда, когда он, как обычно вечером, сидел в кресле с зеленой книжкой в сафьяновом переплете, читал и вдруг поднял глаза на Аду. Она наблюдала за ним, отложив модный журнал. Ашер смотрел, будто издалека, слегка сощурив глаза. Их взгляды встретились. Сколько длится мгновение? Секунды, минуту, две минуты, пять, вечность? И этот взгляд сказал ей об Ашере больше, чем все разговоры, чем проведенные с ним ночи и завтраки под шелест газетных листов, которые он комкал и забрасывал в ящик для растопки камина, как в баскетбольную корзину. На мгновение она вдруг поняла, какой он в действительности. Поняла суть его мрачности, его озлобленности, его молчания и его тяжелого, «пудового», взгляда. Сейчас она готова была читать его, как раскрытую книгу, но он вновь закрылся, опустил глаза в листки, испещренные непонятными значками.