К Лоле - Максим Лапшин

В правой витрине стояла девушка. С осторожностью поворачиваясь, она что-то замеряла кожаной рулеткой. Потерев локоток, посмотрела наружу, заметила меня, улыбнулась. Мы познакомились через стекло: я изобразил пантомимой, как меня зовут и что я студент, а она написала обратными буквами на меловом поле «Зора» и послала мне воздушный поцелуй.

Потом я пошел на набережную и, остановившись у каменного парапета, за которым скончалась от холода река, почувствовал, как устали за день мои ноги. Повернул по направлению к дому. Красная площадь была перекрыта, я пошел к метро сквозь универмаг и на одной из его линий увидел прислонившуюся к стене нищую ободранную старушку в некогда зеленом, дико грязном пальто, на вид детском, выглядевшем так, возможно, из-за того, что пальто ей было сильно мало. Нуждающаяся, голодная, очень запущенная. Седые пряди, выбившиеся из-под платка, летали вокруг ее лица, а она тихонько тянула за поводок забившуюся в угол посеревшую от грязи собачонку и что-то говорила ей, пытаясь успокоить бедное, до смерти перепуганное толчеей животное.

На выходе из ГУМа раздавали рекламные подарки. Меня стиснули слева, потом справа, мотнули к стене и дали шанс продраться к двери. Кому-то я двинул локтем. Выбравшись на улицу, остановился рядом с неподвижным высоким мужчиной, держащим руки в карманах шикарного длиннополого пальто. Он разговаривал с дамой в тотчас мной узнанной зеленой курточке и синих джинсах. У нее было неровное старящееся лицо и сухой голос, в тепле которого потрескивали французские слова.

Из наступившего вечера излилась бодрящая сила. Ведомый ею по подземному переходу, я услышал сопровожденный музыкой вопрос: «Знаешь ли ты, что такое тоска по Новому Орлеану?» — и ответил на него отрицательно.

Тверская, стержень прогулки, опять возникла передо мною, причем не единично, а двойственно: из огней видимой улицы возникала вторая. Бросив обертку от жевательной резинки под засыпанный грязным снегом «мерседес», я отправился по одной из них и прошел ее всю. Разноцветные светящиеся занавеси прикрывали окна домов, увенчанных, словно коронами, фальшивыми бриллиантами реклам, а понизу тянулась гирлянда вывесок магазинов и прочих заведений. Со стороны похоже на человека, под ногами которого чужая земля, и говорит он порою сплошные нелепости, а где-то между гортанью и ступнями болтается его душа в ожидании чувства.

Улица шла извилистее, чем обычно. В темной дали мне мерещилась колоннада. Памятник Пушкину был повернут к площади спиной, изо рта статуи Маяковского вырывался ветер. Я порядочно устал, когда наконец приблизилась площадь Белорусского вокзала.

На углу ресторана «Якорь» полыхал киоск. Пламя одним мощным языком поднималось вверх и раскачивалось по сторонам, шаря по стене в поисках окон. Рядом стояла дежурная машина муниципальной милиции, и вышедшие из нее двое молодых парней в форме с оттопыренными дубинками на поясах уже не смотрели на пожар, а разглядывали стоящую невдалеке компанию кавказцев, вероятно хозяев гибнущего хозяйства. Пожарных не было, киоск пылал вовсю, я медленно прошел мимо, разыскивая метро.

Станция была на прежнем месте, да и отчего ей куда-то перемещаться? Игра осталась позади, несмотря на то что один из пассажиров эскалатора пытался что-то продолжать: хлопал ладонью по движущейся периле и смешно приседал перед тем, как спрыгнуть на твердый пол. Он мне знаком — его шапка катилась сегодня по бульвару.

В вагоне нашлись свободные места, и я сел, точнее, безвольно плюхнулся. По правую руку от меня провинциальный старичок с лицом как вогнутое зеркало, такое оно было живое и бессмысленное, читал книжку, а рядом с ним была третья за сегодняшний день красавица. На этот раз не мифически ускользающая и не шалящая из-за стекла, а монументальная — из плоти и одежды. Мягкие складки пальто открывали обольстительные колени и тонкую шею с наклоном, перенятым у Пизанской башни. Шею венчала разноцветная головка, для которой у меня нет ни аллегорий, ни эпитетов, и напрочь отсутствует желание их искать, потому что вовсе не высокий штиль способен привести эту прелестную конструкцию в движение. Тут подойдут выражения попроще, например… Да нет, я теряюсь, даже не знаю, пусть попробует кто-нибудь другой… Ага, вот старичок-то оказался озорным, а ведь и не подумаешь, на его тщедушную фигурку глядя:

«Если ты хочешь ночного веселья, следуй за мной».

Я краем глаза посматриваю вправо и вот увидел, что красавица поворачивается в сторону моего соседа.

«— Вы что, принимаете меня за проститутку?

— Ни в коем случае, я имел в виду совместное посещение шоу „Войор“. Мы с другом, вот он сидит рядом, направляемся туда…»

Поезд, распахнув темноту, выезжает на станцию, наша третья равнодушно поднимает глаза от страницы, которую только что читали трое, встает, показывая свой рост и осанку, направляется к дверям, к которым нельзя прислоняться, и, на малый миг остановки потеряв свою грацию, покидает вагон. Старик тоже отрывается от книги и смотрит ей вслед — съезжающиеся двери с громыханием затворяются. Повторяя руками движение створ, старик захлопывает мировой бестселлер у себя на коленях.

Взгляды, взгляды, взгляды. Больше других знают о человеческом взгляде страницы книг, хотя сами без взгляда остаются немы. Знание бывает немым, когда не нашлось еще человека, способного его воспринять. Но в нашем с Лолой случае все наоборот: я терзаю воспоминание, составляя пассажи, у которых путь следования известен заранее — к Лоле.

Вспоминаю одно старое слово. Помнится, я небрежно обронил его однажды. Оно немного похоже на твое имя. Им можно заменить много других слов, в том числе и те, которыми я сейчас пишу. Оно содержит в себе уйму смыслов, но я чураюсь его, потому что, когда я говорю, например, «птица», то понятно, что это чайка плюс попугай, деленное на два, или голуби, которые топчутся на твоем подоконнике, — разница не столь важна, главное, что крылья, клюв и чего там у них еще, — и каждый поймет, о чем я. Но когда произносишь то самое слово, как знать, чем оно отзовется в чужих головах, а что до моей, то я предпочел бы в такой момент смолчать, но так как Зорин подарок заправлен чернилами доверху, то вместо молчания я буду многословен, но объясню все не торопясь и по порядку. Для любителей краткости, к каковым я сам принадлежу, у меня есть нечто вроде лозунга: «Я — фанат Лолы!»

Память самочинно и упрямо генерирует ее образ. Созерцая его, я замечаю, что иногда он отчетлив, иногда тускл и почти пуст, но всегда узнаваем. На внутренний оклик он отвечает неохотно и часто прячет лицо. Скользнув в метро мимо моего плеча неожиданно и кратко, он снова скрылся, и, конечно, было бы глупо оборачиваться ему вслед. Ожидая в очереди автобус, я силюсь вызвать его снова и снова и получаю то лужицу джинсовой голубизны, то вальсирующую графиню, которая вместо лорнета держит у лица сверкающую сковородку.

Мне досталось сиденье у прохода. Кондуктор вышла, и автобус тихо отъехал от остановки. После поворота водитель сугубо нажал на рычаги и педали, двигатель зарычал, и наш транспорт дремотной торпедой помчался по слякотному шоссе.

У пассажиров был утомленный вид. Слева, повалившись на мамины колени, спала девочка с надкушенным яблоком в руке. Мадонна с младенцем. Смотреть на спящую девочку было необыкновенно радостно. Сегодня утром я окинул взглядом аудиторию — ни в ком ни единого намека на Лолу. Ни в одной студентке ни малейшей похожей черты. И вот вечерняя развязка: если бы не разница в возрасте, я бы решил, что это спит Лола. Если б не что-то еще и еще, то Лола дремала бы сейчас на моем плече.