Места не столь населенные - Моше Шанин

Шура Пятка и Анна Тяпта подхватывают, как в последний раз в жизни, до дребезжания стекол и испуга птиц.

Кашин говорит, что от таких песен он сейчас устроит пьесу со стрельбой.

Ему указывают на непреодолимое обстоятельство пустой кобуры, и он сникает.

На шум приходят люди и растворяются где-то тут, увеличивая общую громкость мероприятия.

Прибегает некто плохо различимый в дымящейся фуфайке и говорит, что уснул у костра.

Его тушат с усердием, грозящим множественными переломами.

Некто оказывается Толей Бошей, местным дурачком.

Боша говорит, что видел сразу за деревней в поле медведя.

Ему никто не верит.

Тогда Толя Боша изображает медведя, и ему верят.

Все решают идти на медведя и идут, похватав что попало вплоть до удочек.

Двор пустеет, только Косоротик и Синеглазка сидят на лавке.

Звук толпы затихает.

Дальние собаки, учуяв, скулят и рвут цепи. Прикрываясь облаком, луна-кокетка показывает голый бочок.

Медведь бродит по полю, не зная о своей незавидной судьбе.

Синеглазка неясно вздыхает на предмет мужского расцвета и бабьего рассвета.

Косоротик предлагает не терять времени зря и паучьим движением берет Синеглазку за ближайшую часть тела.

Сверху раздается: «Должна она робить! Должна!»

Коля Розочка сидит на крыше, обнимает антенну и плачет.

Рассказ о том, как померла Анна Притчина по прозвищу Тяпта, которая была тиха, строга, цинична и славилась аккуратностью – отчасти старушечьей, отчасти должностной, и ровно так же – тихо, строго, аккуратно и цинично – вскрывала все письма односельчанам, о чем довольно скоро узнали без малого все, и что же стало, нет, не причиной осуждения, вовсе нет, но предметом забавы: отныне в конце письма кому-то там отдельной строкой Тяпту без обиняков можно было поздравить с 8 марта, 1 мая или чем-то иным, что было на носу, а было всегда, поелику календарь издавна кроился на манер хорошо сшитой перчатки, только и ждущей наполнения существованием, жизнью, бытом: праздник – лакомством на хорее – краешком или во весь рост виднелся перманентно, а хоть и День железнодорожных войск, а хоть и День строителя – не совсем и они посторонни, а то и Прокопьев день, почти совпавший с Тяптиным днем рождения, и слава Богу, что – не, ведь отмечание второго не обходилось без непредсказуемых и непредумышленных приключений, в отличие от заранее известных и традиционных первого, и никто не мог объяснить – почему, ну почему он притягивал их без усилий и естественно, как и виновница торжества, можно подумать, притягивала к себе из области, страны, республик и далеких зарубежий прямоугольнички конвертов, на самом же деле оставаясь недвижимой за исчирканным своим столом в скучном периметре почтового отделения и окружённой ворохами незаполненных бланков, невостребованных открыток и прочих бумажек, бумаг, бумажищ, желтеющих прежде, чем отправиться в свет, а скорее на растопку в печь – маленькую голландку, – на которой умещался зеленый чайник, привезенный с войны Тяптиным отцом по прозвищу Ледяха, что работал на сплаве, когда в половодье на лесной речушке, впадающей в Устью, преграждающий бон, называемый также снастью, под напором лопнул, единственным свидетелем чего Ледяха и стал, а после прибежал в деревню и закричал, оговорившись от волнения: «Власть лопнула!», о чем донесли, и вернулся Ледяха спустя десять лет, высушенный морозами и ветрами – туго обтянутый скелет, – залез на полати и помер к утру, – а как она его ждала! как она его ждала! – и всю жизнь Тяпта чего-то ждала, то родителей с работы, то отца из лагеря, то школьных перемен, то каникул, то конца сенокосной поры, то большой любви, то детей, то новый холодильник, то чего-то непо– и недостижимого, называемого иначе простым человеческим счастьем, то начала работы, то ее конца, то выхода на пенсию, то прибавки к оной, ждала, ждала, ждала и иногда дожидалась, а хоть бы и по закону больших чисел, не в силах остановиться и осмыслить простую, в общем-то, алгебру жизни со всем её мелким плюсоискательством, минусоумалчиванием и корнем как неизвестное: да, да, да, обо всём у Тяпты нашлось время подумать в последние два её дня – 1 января и 2 января, в самые глупые и пустые из возможных дней года, и всё глядела Тяпта в окно на засмотренный пейзаж и дивилась, глядела и дивилась, глядела и дивилась: вот, оказывается, и длинная траектория, замыкаясь, даёт в остатке путь, равный нулю.

На Новый год Тяпте поднесли рюмочку водки. – Ой, не хочу, девки. Видно, умру скоро. Через два дня померла.

У ручья стоит дом Шуры Пятки. От леса до реки Устьи бежит ручей в низинке. Названия, имени у ручья нет, а только неприличное прозвище. Три уборных на его берегу тому виной – Шуры Пятки, Анны Тяпты и Миши Блина. Трижды оскверняется вода, и считается, что трижды – слишком даже для ручья.

Зимой по замерзшему руслу в деревню ходят волки, сдергивать цепных псов. Первым пострадал Амкар Миши Блина. Понес Миша утром миску, а у будки снег примят – белый-белый, – не то волоком утащили, не то так увели.

Тяптинскую Найду сдернули утром, с веранды.

Но сначала в деревне стали пропадать коты. То баловались пугливые прежде лисы, оголодавшие в зимнем лесу. Теперь же, завидев людей чрез поле, они лишь водили носами-точками, чуть пригибая обтерханные тела.

А потом уж пришли волки. Искусная лисья забава уступила волчьему напору. Собак теперь на ночь уводят в хлев.

У Шуры Пятки нет собаки. Нечего охранять и нечего бояться. Три иконки, бестолковый хлам, разномастная рухлядь, саван и белые тапки с картонными подошвами – всё, нажитое Шурой.

На треть, на половину, на три пятых ее уже нет здесь. И тем интересней наблюдать её, видеть, слышать.

– Пей, – говорит Пятка и наливает чай.

– Ешь, – рвет пухлую шаньгу.

– Макай, – ставит блюдце со сгущенным молоком.

Я пью, макаю и ем.

– Корреспондент?

– Да, – вру я.

– С Октябрьского?

– Да.

– Ну, ешь.

Шура Пятка начинает свой рассказ.

– Войну в том селе и не нюхали, обносило стороной. Придет, бывало, какая война, заберет пару мужиков, да отскочит. Пошумит в далине, погрохочет, землю с небом перемешат. Долгонько пыль под облаками висит, спокою нет. Постреляют мужики нашенски в мужиков ненашенских вволюшку, сабельками ручки-ножки друг дружке поотрубают, и ну давай мириться.