Серпантин - Александр Мильштейн

С музыкой это связано, конечно, но как-то непросто... Не она танцует под музыку, скорее, наоборот... Ну да, она не дирижёр, но... Что-то вроде цирковой лошади... В цирке ведь не лошадь танцует под музыку, а наоборот, оркестр подстраивается под движения лошади... Вот и здесь она, делая пальцами быстрые движения, будит музыкантов, на расстоянии их тормошит, они начинают шевелиться, и вот уже они начинают играть что-то похожее на «We don`t need no education...» И теперь её танец похож... На фигурки, которыми Переверзев испещрил свою тетрадь, — понял вдруг Линецкий и посмотрел на физрука...

Когда Переверзев сказал, что он её знает, Линецкий даже вздрогнул...

— Да её все знают, — добавил Переверзев, — все, кто в последние годы бывал в Коктебеле. Это теперь одна из местных достопримечательностей...

— Она что, местная?

— Да нет, она вообще-то из Питера. Но неизвестно, где она теперь проводит большую часть года. Я как-то встретил её на Невском в Старый Новый год, она как раз приехала из Коктебеля, где встречала Новый... В общем, я не знаю, может, теперь уже и местная.

— А как её зовут?

— Не стоит на неё западать... Я сейчас вспомнил, что она тогда, зимой, подарила мне открытку... На которой было как раз то, о чём ты сейчас грезил наяву... Посёлок в прошлом веке, даже ещё до всяких бубнов и треф... Там была такая повозка, двуколка, подъезжающая к Кара-Дагу, и вокруг ничего, абсолютно ничего, пустыня, переходящая вдали в скалы, в море... И надпись, почему-то на немецком: «Das Kara-Dag Gebirge».

— Может, она и мне её подарит?

— Послушай, лучше пойдём... Она сумасшедшая. А открытку эту здесь можно купить в любом киоске.

— Мне показалось, что её движения воспроизводят наброски твоей диссертации... Ты случайно не её танец рисуешь в своей тетради?

— Ты что, с ума сошёл? Причём тут моя диссертация?

— Ну что, платим и идём?

И даже когда трактиры всё-таки кончились, это не означало конца общепита, наоборот, он стал ещё гуще, интенсивнее, потому что сразу вслед за трактирами начался шатёр чайханы, деревянные настилы с подушечками, и тут уже на каждом квадратном метре что-то булькало, шипело, продавцы перемешивали плов в огромных чанах, варили рыбу в постном масле... Одновременно все варились в собственном соку, мухи были принципиально неотделимы от мяса, вообще казалось, что мир сейчас окончательно слипнется в единый ком самопожираемой еды... «Нет, всё-таки в Рыбачьем было лучше, — думал Линецкий, — и змея там хватала свой хвост, только пока Инна не навела резкость...» Эта странная мысль была слишком громоздкой, чтобы её высказать вслух... И Линецкий вслух её не высказывал, подумав, что Переверзев тогда уже точно решит, что он перегрелся...

А на самом деле мысль была конкретная... Линецкому вспомнилось, как они в Рыбачьем пошли в горы, или, точнее, только к подножью гор, они ещё даже не дошли до виноградников... Когда он увидел змею, которая лежала на камне и... глотала свой хвост.

Это произвело на Линецкого очень сильное впечатление... Такое, что он и сам замер, заворожённый... Инна растолкала его и спросила: ты чего? Линецкий указал на камень... «Это полоз. Он не ядовитый», — сказала Инна. «Нет, это — уроборос», — сказал Линецкий. «Не знаю таких... Но даже если это он, в списке ядовитых его нет, вот это я знаю наверняка». «Дело не в этом... Ты что не видишь — змея глотает свой хвост... Это гностический знак...» «Ты присмотрись повнимательнее и тогда увидишь, что она глотает... Но не может проглотить!» Линецкий послушно подошёл к камню поближе, склонился над ним и тогда только увидел, что Инна права. Змея пыталась проглотить маленькую ящерицу, которая — в свою очередь — впилась своим ротиком в бок змеи! И так они лежали, причём окраска их была если не одинаковой, то очень похожей, и если бы не Инна, Линецкий никогда бы не заметил, что это на самом деле два впившихся друг в друга существа, а никакое не воплощение уробороса...

Кажется, Линецкий был даже несколько разочарован, когда Инна указала ему на ошибку, хотя одновременно почувствовал и облегчение, потому что при всей его несуеверности вид материализовавшегося прямо перед носом уробороса слишком уж будоражил воображение... А так он сразу стал трактовать зрелище и думать — соответственно — последующие пять минут о своём: навсегда ли они с Инной связаны... Или когда-то заколдованный круг распадётся...

Теперь же, когда круг распался и Линецкий шёл сквозь чайхану, ему вдруг показалось, что без Инны он вообще не в состоянии ни в чём разобраться... Пот разъедает глаза... Они слипаются... Всё слипается... Но даже если открыть... Мир кажется слипшимся... В комок... Застрявший в горле... Линецкий вспомнил, как однажды, поймав в скверике возле работы неожиданно сильный приход от косячка случайной подружки, вернулся домой и, найдя на кухне часы, которые утром везде безуспешно искал, увидел, что они показывают двенадцать, а за окном и не начинало темнеть, и чуть было не впал в безумие...

Дело было не только в часах — остановившихся, как потом оказалось, — но в его собственных ощущениях, Линецкому показалось тогда, что время стало... «Смотри, этот день никогда не кончится», — сказал он. «Это ещё почему? Что ты несёшь?» «Но ведь не темнеет...» «Ну да. Потому что ещё не вечер» Линецкий протянул жене часы, она посмотрела и сказала, что они остановились. «Так правильно...» — сказал он... Жена взяла его за ручку и повела в спальню, там уложила в кровать и укрыла, подоткнув одеяло...

«Вот зачем нужна жена», — подумал Линецкий, вытирая хлещущий пот... Он тут же пресёк поток предательских мыслей: «Как бы не так! Это было один раз в жизни, когда она так заботливо меня укрывала, ни до, ни после... И что хорошего в том, что она увела меня из вечного дня, о котором говорят философы? „Будь один, если хочешь быть молодым...“ Ну да, потому что точно так же она докажет тебе потом, что вечер твоей жизни не наступает вовсе не потому, что ночь, „которая нас всех ожидает“... Оказалась белой... Это всё, что касается времени... Но есть ещё и пространство, и вот тут пока никаких аргументов в пользу бегства нет... Потому что куда я попал? Вместо Коктебеля — клоака...»

Линецкий вдруг вспомнил, как тогда же, лёжа на кровати, ласково запелёнатый женой в байковое одеяло, он стал видеть в темноте и попытался закрыть ещё одни веки... Но это не получалось... Он почувствовал тогда, что находится в лабиринте с не очень высокими стенами... Можно, встав на цыпочки, заглянуть за стену, вдоль которой шёл всю жизнь, и там увидеть... Что? Линецкий это так и не узнал, потому что заглянуть побоялся... Ну, может быть, краем глаза... «Стал мигать обвал сознанья, — шептал он, лёжа один в темноте — жена готовила на кухне какой-то отчёт, — вот, казалось, озарятся даже те углы рассудка, где сейчас светло как днём...» Вот это он тогда понял со всей ясностью, что в рассудке есть бесчисленные дни, не обязательно прошлые, никто не знает, может быть, будущие, а скорее всего они вообще не от мира сего, но такие же яркие, и туда можно заглянуть, может, даже попасть, перемахнув через стену... Но это страшно делать, Линецкий, лёжа на кровати, прилагал все усилия к тому, чтобы этого как раз не сделать...