Нас не поставить на колени. Свидетельства узника чилийской хунты - Родриго Рохас

были настроены оптимистично. Все верили, что меня скоро освободят.

Новогодний праздник

День 31 декабря 1973 года был особенным. В эту ночь было нарушено томительное однообразие тюремного бытия. Таких праздников, как Новый год, уголовники в тюрьме не отмечают. Камеры заперли, как обычно, в 17.30. Предварительно мы нашли возможность договориться с другими заключенными о том, как будем встречать 1974 год. И на всех «улицах» и галереях, где мы находились, все было проделано точно и в согласованное время.

В момент, когда сирены «Пенитенсиарии», гудки заводов и колокола близлежащих церквей зазвучали, знаменуя уход 1973 и рождение Нового года, во всех наших камерах наступила напряженная и волнующая минута молчания в память президента Альенде и других погибших товарищей. Затем из сотен перехваченных волнением глоток, но торжественнее, чем когда-либо, вырвались слова «Интернационала». Затем спели «Марсельезу», песню «Мы победим!» и Национальный гимн Чили. Прозвучали здравицы в честь наших партий, в честь Народного единства и международной солидарности, прозвучали проклятия фашизму и генералам-предателям. Потом мы отдались воспоминаниям о наших семьях, товарищах, друзьях. Потом пришла пора спать и… плакать. Так встретили Новый год пленники Пиночета, заключенные в государственную уголовную тюрьму.

2 января 1974 года мы провели митинг по случаю 52-й годовщины создания Коммунистической партии Чили, на котором выступили делегаты от всех политических сил, представленных в тюрьме. Все выступавшие, будь то социалисты, члены МАПУ или МИР, независимые и католики, единодушно отмечали справедливость, реалистичность и принципиальную твердость политики коммунистов.

В первую неделю января нас перевели с 6-й галереи на 10-ю, а оттуда — на 2-ю «улицу». Эти перемещения были обусловлены тем, что все большее количество товарищей освобождалось от режима изоляции, а также новыми поступлениями «военнопленных».

На 8-й «улице» в изоляции находился Самуэль Рикельме. Он уже оправился от пыток, но товарищи по заключению продолжали относиться к нему с особенным вниманием. Несмотря на то что его изолировали от всех, мне удалось поговорить с ним три раза: воспользовавшись перемещениями, мы оба добровольно вызвались помочь товарищам перенести вещи. Кроме того, он руководил ремонтом пола на «улице» и каждый день провозил тележку с кирпичом и цементом мимо обитой железом двери, ведущей на 2-ю «улицу», и мы могли перекинуться через щель короткими фразами, пока его товарищи отвлекали охранников. Илия поддерживала постоянный контакт с Пабло, старшим сыном Самуэля, и в дни свиданий я передавал сыну поручения отца и получал ответы сына.

Ход дела

При очередном свидании адвокаты Веласко, Сентено и Медрано выглядели значительно бодрее, чем раньше. Они имели для этого довольно реальные основания — им удалось вырвать у чрезвычайного трибунала «дело 728-73», озаглавленное «Армия Чили против Рохаса Андраде Родриго», и добиться, чтобы оно рассматривалось обычным военным судом на основании статей военного кодекса о преступлениях, совершенных в мирное время. Неопровержимыми показаниями свидетелей, которых нельзя заподозрить ни в малейшей склонности к коммунизму, было доказано мое безупречное поведение в прошлом. С помощью бесчисленных номеров «Эль Сигло» за период, когда я был ее главным редактором, было установлено, что обвиняемый в принципе отвергает терроризм и политические убийства, что он ярый противник разрешения политических споров между чилийцами с помощью оружия. Другие свидетели, равно как и донесения полицейских служб, показали, что с 11 сентября я не выходил из квартиры, где меня арестовали. Многочисленные партийные документы, в особенности отчеты пленумов ЦК и заявления Политической комиссии, включая то, что было опубликовано 11 сентября на первой полосе «Эль Сигло», а накануне вечером зачитано членом Политкомиссии Центрального Комитета Коммунистической партии Чили сенатором товарищем Хульеттой Кампусано по национальному радио, — все это являлось свидетельством истинной позиции коммунистов и, следовательно, самого обвиняемого.

5 февраля, как обычно, на свидание со мной пришли жена с дочерьми и многие друзья и товарищи. Среди них был и ветеран-коммунист Теофилио Моралес, который приходил подбодрить заключенных во все дни свиданий. Он был уже стар, давно на пенсии, но по-прежнему оставался веселым и бодрым, таким, каким мы знали его еще лет 20 назад, когда он был швейцаром в «Эль Сигло». С широкой и доброй улыбкой он говорил, обнимая меня:

— Вот видишь, тощенький, мы, старики, и то не сдаемся. Не меняемся. А вся эта чехарда, как ты говоришь, скоро кончится!

Своим весельем и оптимизмом Теофилио заражал и заключенных, и навещавших их родственников.

В этот день, как обычно, все заключенные получили от родных и друзей подарки и лакомства. Для многих, а для меня в особенности, этот день незабываем.

Рохас, в комендатуру!

Нас заперли, как всегда, в 17.30. Чуть позже во всех камерах 2-й «улицы» начались разговоры, оживленные обсуждения новостей, услышанных на свидании, пили кофе и поглощали полученные утром лакомства. Был жаркий летний день. Около семи вечера резкие удары в железную дверь и громкий голос охранника заставили вздрогнуть всех обитателей камеры.

— Эй, Рохас, в комендатуру!

Мы озабоченно переглянулись. Как правило, если заключенного вызывали в такое время, он возвращался только через несколько дней, и к тому же прямо в тюремный госпиталь, — таковы были последствия «допросов», которым его подвергали в подземельях министерства обороны. А некоторые не возвращались вообще…

По дороге я спросил унтер-офицера, куда он меня ведет.

— Не волнуйтесь, в комендатуре вас ждет секретарь прокуратуры.

— Меня отправят в министерство обороны?

— Да нет, Рохас, поздравляю, вас освобождают!

— Не дразните меня, сержант. Вы же знаете, этим шутить нельзя.

— Я и не дразню, а говорю вам серьезно — вы освобождены.

В комендатуре, опершись на барьер, стоял молодой человек в штатском. На этом же барьере перед ним лежала уже знакомая мне толстая папка за № 728-73.

— Я пришел сообщить вам о решении. Оно вынесено 30 января и утверждено вчера моим начальником генералом Арельяно, военным судьей Сантьяго. Дело прекращено. Вы свободны.

Он протянул мне папку. Я перелистал ее и расписался на постановлении о прекращении дела, внимательно прочтя его.

— Когда я могу покинуть тюрьму?

— Это зависит от этих господ, — ответил мне человек в штатском, указывая на тюремных чиновников.

— Вы можете уйти немедленно, — добавил сидевший за соседним столом писарь, — я пишу вам разрешение на выход.

Чиновник ушел, а трое или четверо тюремных служащих взволнованно обняли меня.

Сопровождавший меня сержант, улыбаясь, последовал их примеру и сказал, не скрывая слез:

— Ну, убедились теперь, что я вас не дразнил? Я сейчас отведу вас назад. Соберите свои вещи. Казенное оставьте старосте «улицы». Поскольку никого из начальства сейчас нет, загляните в