Лароуз - Льюис Эрдрич

Или, в конце концов, могло вообще ничего не случиться. Никогда нельзя терять надежду. Он поднял взгляд на потрескавшуюся штукатурку на потолке. По нему шла бледная синяя линия. Тот самый цвет. Эта женщина как будто открыла синюю дверь в его подсознание.

Отец Трэвис натянул куртку и вышел на блестящий сухой снег. У него в душе царило мирное блаженство. Он любил Рождество и Полуночную мессу[56]. Сияние горящих свечей одухотворяло черты людей, которые в обычное время сводили его с ума. «Итак, отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света»[57], обычно говорил он в своей проповеди. А потом открылась та самая синяя дверь. В этом не было ни стыда, ни чувства, что он нарушает принесенные им, или Ландро, или ею обеты или еще что-нибудь. Он мог быть счастлив в своих мыслях, не так ли? Несмотря на Матфея. На его любимое Евангелие. Белые крылья шелестели вокруг. Он огляделся, наполненный странной радостью. Сияние лилось с небес.

* * *

Нола накрыла на Рождество богатый стол, но это не помогло. Казалось, от тяжелого кома в ее груди жидкий свинец проникал в вены, постепенно останавливая циркуляцию крови. Ее ноги и руки были холодными, как лед. Она ежилась под несколькими слоями шерстяной одежды, садилась поближе к печке и в течение всего дня пила горячий чай. Покинуть постель, подняться со стула, изменить положение тела казалось не менее трудным, чем передвинуть мебель. Помогало одно — каждый день усаживать Лароуза на колени и баюкать его, пока мальчик не начинал дремать. Затем он спал крепко, и его безмятежность перетекала в Нолу. Она не двигалась — разве чтобы начать укачивать его снова, когда он начинал шевелиться. Когда Лароуз просыпался, она неохотно отпускала его. Затем поспешно уходила и подсматривала за детьми, притворяясь, что у нее дела во дворе. Питер заметил бы ее притворство, но всю неделю, последовавшую за Рождеством, его волновало лишь то, что, по его предположениям, должно произойти в канун Нового года. Он все спланировал. Когда наступила ночь, он привел свой план в действие.

Утром 31 декабря 1999 года Питер принес в гостиную достаточно дров, чтобы поддерживать в печи огонь всю ночь, — он был уверен, что регулируемые компьютерами электросети, обеспечивавшие обогрев их дома, выйдут из строя. Потом наполнил кувшины для питьевой воды и емкости для смыва туалетов, слил воду из труб — на случай, если они замерзнут. Устроил постели на первом этаже, в гостиной, где стояла дровяная печь, которая должна была согревать их. Он купил спальные мешки, обеспечивающие полный комфорт даже при минусовой температуре, думая, что ими, возможно, придется пользоваться всю зиму. В надежде на продолжение супружеских отношений он нашел в магазине спальный мешок на двоих — для себя и для Нолы. А еще он приобрел толстые поролоновые подстилки под мешки. Он разложил эти необычные постели на полу, и дети принесли сверху свои подушки. Лароуз не выпускал из рук своего плюшевого зверька. У них были еда, радиоприемник на батарейках, компьютер, чтобы в полночь посмотреть видео, и игральные карты. Нола готовила попкорн и смеялась надо всем, что делал Лароуз. По ее виду можно было судить, что она в восторге. Нола не лукавила, потому что, если бы мир действительно провалился в тартарары, ее мучениям пришел бы конец. Ей не придется притворяться, что она лучше, чем есть. Любой возможный хаос случится не по ее вине. Питер и Мэгги играли в «рыбу»[58], «сумасшедшие восьмерки»[59] и «червы»[60], разговаривая приглушенными, взволнованными голосами, а Нола читала Лароузу книгу за книгой.

В конце концов дети заползли в пухлые шелковые спальные мешки и уснули. Питер зажег свечи, достал бутылку игристого вина, развел огонь в печи. Он наполнил фужеры для шампанского янтарным пенистым напитком, наливая его медленно по стенке, сперва Ноле, потом себе. Они подняли бокалы в молчании. Нола отвела от лица волосы, безжизненные белокурые локоны. Они выпили, глядя друг другу в глаза, и увидели незнакомых людей, которые теперь обитали в телах, некогда слившихся воедино, зачиная их сына.

— Хотелось бы знать, кто ты сейчас, — сказала Нола.

— Это я, — отозвался Питер. — Тот же, что и раньше.

— А вот и нет. Мы никогда не будем прежними.

— Ну и ладно. — Питер сделал большой глоток. — Мы никогда не станем прежними. Но это, знаешь ли, не означает, что изменились наши взаимоотношения. Я тебя все еще люблю.

Его слова повисли в тишине.

— Я тоже все еще тебя люблю, — произнесла она наконец, заставляя свой голос звучать уверенно, пригубила вино, а потом вдруг выпила его залпом. — Еще! — смеясь, воскликнула Нола, подставляя бокал. — Ведь какая разница, все те же мы или нет? Сегодня конец света! Давай выпьем за конец света.

Ее лицо раскраснелось и выглядело разгоряченным. На миловидных губах играла счастливая улыбка. Маленькие зубки напоминали жемчужины. Он всегда говорил, что от ее улыбки комната наполняется счастьем — Нола умела заражать хорошим настроением, как это бывает у клевых людей, когда те вдруг отпускают вожжи. Они удивляют и увлекают за собой. Питер наполнил свой бокал, а затем указал на лестницу, ведущую наверх. В порыве страсти Нола вылезла из спального мешка, взъерошенная и босая. Они вместе поднялись, вошли в спальню и заперли дверь. Они тут же занялись любовью — с настойчивостью, которая сначала показалась им сладкой. Но когда объятия стали жарче, они очутились в угрюмом пространстве с мрачными стенами.

Нола, похоже, пыталась задушить мужа. Ее пальцы с силой сжимали нижнюю часть его горла. Ему удалось отвести ее руки назад, и тогда она так вцепилась в его ягодицы, словно ее пальцы стали когтями дикой птицы. Это было больно, но тут она резким толчком заставила его войти в нее. Питер с ожесточением набросился на жену, подгоняя сам себя, и занимался любовью, пока последняя мысль не покинула его голову. Нола выскользнула из-под его груди. Он позволил ей сесть на него сверху, но потом опомнился: хотя она и выглядела слабой, но могла залепить такую оплеуху, что мало не покажется. Она и залепила, да столь сильно, что у него на глазах показались слезы. Он поймал Нолу за запястья, перевернул, заставил встать на колени. Когда Питер начал снова, она остановила его:

— Подожди, ты делаешь мне больно.