Возрождение бога-дракона - Андрей Смирнов

— Их м-можно называть и д-духами, но это не н-научно. Я с-считаю, что есть особое п-психокинетическое п-поле, в котором остаются с-следы энерг-гетических в-возмущений…

— Какие, к черту, «следы», Вил? Если бы ты видел Паука или его детенышей, которых он подсаживал к людям, ты бы забыл, что значит слово «следы», и никогда бы о нем больше не вспоминал.

Вит поджал губы и упрямо сказал:

— У этой ан-номалии тоже д-должно быть об-бъяснение.

— Объяснение, по-моему, лежит на поверхности.

— Н-нерациональные объяснения т-толкают ц-цивилизацию в п-прошлое.

— А в прошлом у нас, к твоему сведению, все было отлично, — усмехнулся я, мимолетно вспомнив песню про крылатого змея. — Были бескрайние леса, загадочные королевства, герои, колдуны и драконы. Возьми любую мифологию и ты увидишь прекрасный дикий мир, еще не загаженный человеком. А теперь возьми футуристическую литературу… не любую, не розовые сопли, а ту, которая основана на реалистичной оценке существующего положения вещей и того, во что все это в итоге выльется. И что мы там увидим? Урбанистическая планета, перенаселение, истощение ресурсов, атомный апокалипсис. Ну так нахер мне сдалось твое рациональное будущее? Иррациональное прошлое мне нравится гораздо больше.

Вит поправил очки и слабо улыбнулся.

— Д-даже если т-ты и прав, п-прогресс не остановить.

— Прогресс? А я вот сомневаюсь, что это прогресс. Я думаю, что гораздо больше это похоже на вырождение и деградацию. Остановить которые очень бы хотелось.

— Я д-думал, тебе п-плевать на людей.

— Так и есть. — Согласился я. И тут же поправился: — За немногими исключениями... Но мне не плевать на планету. И если ты посмотришь не с точки зрения своего «прогресса», а с точки зрения мира в целом, то увидишь, что человечество становится больше похожим на раковую опухоль, распространяющуюся по телу планеты.

— Ты н-не любишь л-людей, но т-ты ведь и сам ч-человек.

— Я…

Я хотел ему сказать, что вовсе не уверен в этом. В ШАД меня с горем пополам научили существовать в социуме, но слишком часто я чувствовал себя волком, которого приняли в собачью стаю и научили лаять для того, чтобы не отличаться от окружающих. Если не человек, то кто?.. У меня не было ответа на этот вопрос, но иногда свое отличие от людей, свою абсолютную чуждость их муравьиноподобному миру я ощущал очень остро. Нет, я нисколько не сомневаюсь в том, что мои родители — обычные люди: родинки и схожие черты лица с ходу отметают версию о какой-либо подмене. Также и в отрывочных воспоминаниях о своих прошлых жизнях: я точно также жил среди людей, моими родителями были обычные люди, у меня были дети (особенно много их было в той, «китайской» жизни: ведь там у меня был целый гарем), и все же… и все же иногда мне казалось, что все это, все эти рождения — часть какой-то большой, растянувшейся на столетия, имитации человечности. Бывало, конечно, и наоборот. Рядом с теми, кто был мне дорог, ощущение чуждости пропадало.

Я мог бы высказать ему все это, но ничего не сказал. Это были мои собственные заморочки, мои сомнения и, может быть даже — мои фантазии, но как бы там ни было, делиться ими я не желал. Не потому, что не доверял Виту. Просто в этом не было смысла.

Я хмыкнул и сказал:

— Будем считать, ты меня подколол. Ладно. Я бы еще задержался поболтать, но Бьянка, наверное, уже собрала учеников. — В ответ на недоуменный взгляд Вита я пояснил. — Хочет, чтобы я провел с ними занятие по раумлогии. После Паука у нас проблема с преподавателями.

— А-а-а… — Кивнул Вит. — Это да… Т-тебя иначе б н-недопустили бы к ним.

Я засмеялся. Отчасти Вит прав… да что там, «отчасти»: полностью прав.

— Спасибо на добром слове. Ладно, бывай.

— П-пока.

Я вышел из ангара и направился к учебному корпусу.

На самом деле, проблема с преподавателями существовала в ШАД всегда, а Паук только еще больше обострил ее. Герр Рихтер Эзенхоф в своем роде — гений, сделавший для развития психокинетики то же, что Аристотель, Ньютон и Эйнштейн сделали для развития рациональной науки — все трое, вместе взятые. Цивилизация отбросила древние формы магии и сделала ставку на рациональное знание; Рихтер вернул древнее знание людям, разработал систему обучения, позволяющую из крошечной, едва заметной врожденной склонности развить со временем настоящий Талант. Но Рихтер был один. Отсутствие соответствующих кадров долгое время не позволяло ему развернуться по-настоящему. Он потратил годы, уча детей тому, чему научить их не мог больше никто. Да, у нас были и другие «профильные» преподаватели — разные сумасшедшие астрологи и практически ничего не умеющие экстрасенсы — но толку от них, скажу прямо, было не очень много. Рихтер прекрасно понимал это и сам. Именно поэтому, когда его первокурсники подросли, задача обучать молодежь легла уже на их собственные плечи, а неумех отстранили. Но затем объявился Паук, и ШАД оказалась отброшена на много лет назад, потому что практически все, кто обучился и вырос в Школе, кто развил свой Талант до такой степени, чтобы можно было учить других — все они погибли.

Из следующего поколения учить были способны очень немногие. Клайва Вильсона сгубила неизвестная хворь, Марта Леонардес укатила обратно в свою Мексику, а робкого, заикающегося Вита младшие ученики просто затравили бы… да и слишком уж специфический у него был Талант, мало кто смог бы у него учиться. Оставалась Бьянка. В общем, она справлялась, но были дисциплины, в которых не разбиралась она сама. Каждый Талант имеет свою область приложения. Я не умею лечить, как Бьянка, зато она не умеет искать Трещины и перемещаться в соседние реальности. То есть, кое-как она это способна, но совершенно недостаточно, чтобы учить других или хотя бы гарантировать им безопасное возвращение в общечеловеческую реальность. И убивать она тоже не умеет.

По понятным причинам на меня в большинстве случаев обязанности преподавателя не возлагали — охотничью собаку, или тем паче, слегка прирученного волка не оставят следить за детьми — но были исключительные ситуации…

…Они стояли передо мной, все семеро, молчащие, настороженные и немного напуганные. Дети от девяти до тринадцати лет. Бьянка расположилась сбоку — присела на бетонный блок и зорко следила за тем, что я говорю и делаю.

Самый старший из них, Ольгерт Эрикссон, отвел взгляд и ссутулился, когда я посмотрел на него. Последний раз я изображал из себя преподавателя месяцев шесть назад, и Ольгерт был в той группе. Ему вздумалось похихикать над чем-то во время моего урока. Я швырнул его об стену, сломал ему несколько костей, и потащил вниз, вжимая в камень и сдирая кожу до костей. Мне наплевать, кем является тот, кто меня раздражает — ребенок это, старик, зрелый мужчина или беременная женщина. У меня нет комплексов, заставляющих подавляющее большинство людей ценить некоторых представителей своего биологического вида больше других. Я бы убил засранца, если бы меня не остановили. Герр Рихтер Эзенхоф кинулся ко мне, схватил за руки и попытался заблокировать ту силу, которая от меня исходила. Я отшвырнул и его, но он не успокоился, и полез опять, и передо мной возник выбор: идти на конфликт с Рихтером или нет. Я отступил. Прекратил давить. Когда телекинетическое воздействие исчезло, Ольгерт упал на землю. Вместо лица у него сплошное месиво из крови, грязи и лоскутков кожи. Но он еще был жив. Я подарил его ничтожную жизнь учителю, но Рихтер, вместо того, чтобы оценить мой великодушный поступок и поблагодарить, начал орать: