Живой роскошный ад - Джон Хорнор Джейкобс

Затем я направилась в банк:

– Я хочу снять все свои деньги, – сто тысяч песет, которые заплатил мне Авенданьо, и кое-что ещё. Впервые в жизни разбогатев, я ни разу не сумела растратить весь гонорар и всю ежемесячную стипендию.

Служащий отсчитал мне больше денег, чем я видела или держала в руках за всю свою жизнь, я расписалась и пошла домой, прижимая сумку к груди.

В квартире я проверила автоответчик – два звонка и каждый – минута трескучей тишины. Не Авенданьо и не Клаудия. Я удалила сообщения, позвонила в справочное бюро, потом – местному турагенту, спросив о полётах в Буэнос-Айрес. Агент ответила, что спланирует поездку до конца недели.

Тем вечером я обратилась к фотографиям «Opusculus Noctis», которые играли такую важную роль в исповеди Авенданьо. Сравнив свои переводы с цитатами из манускрипта в его записях, я продолжила, сосредоточившись на фото, которое, как я поняла, изображало «Путь во сны» – «дверь» из камеры поэта. Возможно, эта фотография содержала подсказки о причинах безумия Ока – зная их, я поняла бы его мысли. Клаудия до сих пор не позвонила. Я разбирала латынь: «Quam alibi, ex solis luce refulgens. Caro referta regia mundi et villae multa cubicula iure pretium, pretium clarissimae licet adhuc in atriis gallerys paris…» «Кроме этого мира существуют и другие. За правильную цену можно ходить из одной комнаты или коридора вселенной в другие. Pretium велик».

Я выложила Томасу (так я теперь называла кота) тунца, налила себе водки со льдом, уселась за кухонный стол и принялась курить в окружении пишмашинок, вглядываясь в фотографии.

Ночь всё ползла и ползла. Я отварила яиц и съела, сварила кофе, но он был безвкусным. Налила себе ещё водки. Взяла телефон, и моя рука застыла над диском с цифрами – я вспоминала номер Клаудии. Наконец повесила трубку, не позвонив. Стала перечитывать отрывки из «Внизу, позади, под, между», посвящённые переводу Авенданьо. Состояние, в котором я пребывала, походило на то, что я испытывала в аспирантуре после долгих исследований без перерыва – бессонница, измождённость и непонимание, где нахожусь. Кроме того, на чём я сосредотачивалась, мозг был совершенно пуст до последней извилины. Я скручивала концы сигаретных фильтров, как кончики маленьких белых сарделек, отрывала, и тогда сигареты становились сильнее обычных – дым обжигал лёгкие при вдохе. Я искала в комнате Ока сама не зная что, вернулась на кухню, а там передо мной лежал «Маленький ночной труд» – и мятые фотографии, и перепечатанный Оком на машинке латинский текст. Водка была на вкус как вода, сигареты, даже без фильтра, – как воздух. «Надо собираться, – подумала я. – Собственно, я и собираюсь. Что мне нужно? Тёплая одежда, сапоги, перчатки, много-много денег. И больше ничего». Я почувствовала духовное родство с Авенданьо, трудившегося, как раб (если это правда случилось), на Сепульведу и Клива, и пребывала в сомнамбулическом состоянии между сном и явью, одновременно ощущая себя бездомной и потерянной, пока в голове теснились правила грамматики и склонения. Я уезжала домой – из дома.

Произнося латинские слова вслух, я перекатывала их на языке, точно горькую пилюлю, а потом торопливо записывала свою передачу этих фраз на испанском. Я стояла посреди реки, а ведь говорят, что в реку нельзя войти дважды. Включив проигрыватель с пластинкой Луи Армстронга и Эллы Фитцджеральд, я, опьянённая латынью, начала подпевать песне «They Can’t Take That Away from Me»[12] на ином наречии. Если кот бродил поблизости или кто-то проходил внизу по улице, они наверняка решили, что я сошла с ума.

Когда в комнате появился силуэт в чёрном, я не заметила: я сидела, сгорбившись, над фото «Пути во сны», нагнувшись так низко, что волосы закрывали лицо с обеих сторон, и силуэт показался мне просто одной из тёмных прядей, висевшей в тени, на самом краю поля зрения. Я видела тень фотографа и ножку стула, попавшую в угол фото – передо мной была та самая фотография и те самые слова, что Авенданьо прочитал, прежде чем вырвать себе глаз.

Я так много курила, что горло болело. Из-за опьянения моё настроение было приподнятым и трезвым. В комнате висел туманом сизый дым; высокие стеклянные двери на балкон оставались приоткрыты, воздух был тёплым, снаружи доносились звуки – беседа прохожих, торопливые гудки машин и мопедов, крики продавцов с их тележками на Пасео-Маритимо внизу, у берега – и смешивались с пронзительной трубой Луи Армстронга.

Пластинка закончилась, игла прыгнула в её середину, держатель, благодаря некоему сенсорному механизму, уловил это, поднялся с виниловой поверхности и вернулся на своё место.

Тишина.

Музыка, внешний мир, море, машины, прохожие – всё замолкло, будто никогда не существовало.

Мои глаза забегали внутри глазниц; невзирая на парализующий страх, я напрягала зрение. Свет в помещении замигал, и я почему-то поняла, что он так же мигает по всей Малаге. А может, дело было не в нерешительном и ненадёжном электроснабжении города, просто нечто иное пыталось пробраться к нам. Я не знала.

По капле пришло осознание. Задержав дыхание, я медленно отвела взгляд от фотографии. В пепельнице лежала сигарета с несколькими сантиметрами пепла на конце – из неё к потолку поднималась тонкая струйка сине-белого дыма. За этой дымовой завесой стоял человек – его фигура была размытой, словно я смотрела на него из длиннофокусного объектива с недостаточной глубиной резкости, но он мог оказаться в фокусе в любой миг. Невзирая на водку, сердце заколотилось в груди. Найдя рукой карандаш, я сжала его, как кинжал.

Отодвинувшись от стола, я склонила голову, пытаясь разглядеть пришельца получше – его образ трепетал и ходил волнами, будто тень марионетки от свечи. Каким-то образом силуэт оставался за дымовой завесой. Мутная, неясная атмосфера, окружавшая его, заполняла всю потемневшую комнату. Над моей головой заблестела вода, полная ила и осадков, а мои волосы расплылись ореолом, будто я была на дне; вода тут же исчезла, но удушье осталось. Я подумала, может быть, что-то горит? Может, я не выключила плиту, когда варила яйца?

Но я не задыхалась, а дышала – ни дыма, ни блеска воды. На стене увеличилась тень – силуэт, нет, человек словно стал больше.

Приблизился.

Тут появилось другое движение – его источник был меньше размером и менее расплывчат: Томас стоял в приоткрытой двери балкона, пригнув голову, так что его глаза выглядели одновременно злобными и полуприкрытыми. Кот сделал пять медленных, мерных шагов, ступая в комнату и не сводя немигающих глаз с силуэта. Томас не шипел, не издавал ни звука, но шерсть на покрытой шрамами спине агрессивно топорщилась. Животное встало между тёмным силуэтом и мной.

Некая сила заставляла меня молчать, но благодаря появлению кота мне удалось её стряхнуть:

– Кто… Чего вы хотите? – заговорила я.

Не знаю, чего я ожидала – что он (оно) ответит: «Я из ЦРУ» или «Я – киллер от ANI»? Или исчезнет, как чёрт, в облаке дыма и превратится в самого Видаля?

Или в Клива?