Река - Татьяна Толстая

Интеллигент всего этого совершенно не понимает. Вульгарность народа его ошарашивает. Зачем так глупо? Зачем так громко? Зачем так ярко? Кто все эти неприятные люди?! Настоящий народ не таков, он тихо и мудро стонет где-то там, под сереньким нашим небом, за печальными перелесками, беспомощно уронив руки-плети. Червь ему сердце больное сосет. Догорает лучина. На ногах цепи. В глазах неизбывное. Он очень добр. И он никогда, никогда не матерится, а плохим словам на букву «х» его научил хан Мамай.

И поскольку настоящий народ непрерывно стонет, а к себе не пускает, то что остается порядочному человеку под углом гражданского протеста? Тихо ходить, скромненько одеваться, очень сочувствовать. Зря не раздражать. И намекать властям предержащим о своей солидарности с народным горем. Не галстук, а черная водолазка под мягкий либеральный пиджак. А лучше кофта. Но можно и замшевую курточку, лишь бы гляделась ношеной и пожухлой. Свитера крупной, небрежной вязки, — отсылка к власянице или кольчуге; кожаные заплатки на локти — ведь Титы и Власы немыслимы без прорех. На хорошее рубище денег не жалко, — для интеллигента деньги вообще не имеют никакого значения, — и поэтому самый любимый модельер у интеллигента — Вивиан Вествуд.

Любящее сердце никак не хочет поверить в невстречу. Поймать народ за рукав, посмотреть в глаза, шепнуть: «я с тобой…» Интеллигент последнего десятилетия опять пришел на свидание — одинокий, как Лили Марлен под фонарем — туда, где, может быть, пройдет ненароком любимый. Он купил избу, содрал пластик и обои, повесилна стену прялки и иконы, на окошко — занавеску с синими петухами. Собрал грибов, засолил. Все сделал как надо. Вечерами он ест гречку деревянной ложкой, играет в «скрэббл» и ждет.

Может, народ свернет на проселок с большака, распахнет дверцу своего «Ауди», сдернет картуз от Версаче и отвесит интеллигенту низкий благодарный поклон?

Нянечку мою звали няня Грунта, а полное имя, говорила она, — али Агриппина, али Аграфена, как хотите, так зовите.

В Агриппине слышался кашель и температура, так что мне больше нравилось Аграфена — со спрятанным в ней графом, а за ним выстраивались бояре да дворяне, — терема высокие, сады зеленые, конь верный, седелечко черкасское, подпружечка бухарская, двенадцать подпруг шелку шемаханского: шелк не рвется, булат не трется, яровитское золото на грязи не ржавеет.

Нянечка была старенькая, хрупкая, с белыми волосами, лицо у нее было детское, курносое, так что и место ей было среди детей, — каши да горшки, и это было как-то само собой понятно.

Дышала она со свистом: мучалась астмой.

Уходила в ванную, к дровяной колонке, курить астматол: отрывала от газеты квадрат, насыпала коричневую труху, сворачивала трубой и, сгорбившись на низкой скамеечке, пускала в печную заслонку клубы тяжкого дыма. Потом в детской, подняв глаза к иконе Матушки-Заступницы, просила скорой смерти.

В останках газеты, если поискать, всегда можно было найти интересную картинку.

Например, «юмореску Ю. и Л.Черепановых» — представлялось, как они вдвоем, Ю и Л, высунув кончики языков, старательно рисуют смешное, про пьяниц: «Сорок градусов на солнце и… сорок градусов в тени!» (это как три дядьки спрятались за ларьком и пьют водку из огромной бутылки).

Или карикатуру Кукрыниксов про дядю Сэма: «подНАТОрели…» или же «КаНАТОхо-дец», изображавшую звездно-полосатого Кощея с атомной бомбой под мышкой, бредущего по проволоке над пропастью куда-то туда.

И в нарядной книжке-раскладушке с картинками про Лукоморье точно такой же тощий Кощей, он же дядя Сэм, он же Иван Грозный, только что убивший своего сына, чах над златом, скрючив пальцы, уставив в никуда безумные, круглые, покрасневшие от тысячелетней бессонницы глаза, а на другой странице сохла на ветке русалка с хулиганской мордахой безотцовщины, а еще на одной у цветного окошка сидела царевна Ненаглядная Красота — «из косточки в косточку мозжечок переливается», а еще на другой стояла избушка без окон без дверей, на куриных ножках, на бараньих рожках, а в той избушке «на печи, на девятом кирпичи, лежит баба-яга костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит».

Ну а на последней странице, конечно, под дубом лежал сам Пушкин, — «что за прелесть эти сказки», — прекрасный как персидский царевич, и занимался обработкой фольклора в союзе с котом. По радио пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Какую? Которую? Да слыхали ли эти люди сказки?

Няня Пушкина знала: «давно, давно ты ждешь меня!., уж как он свою нянечку любил!» и сама была из пушкинских мест. «Псковская область, город Луга, станция Плюсса», — повторяла она мечтательно.

Было ей шесть лет, когда погожим летним днем все взрослые ушли на покос, и младенцы, оставшись без присмотра, плакали по избам. Того и гляди, налетят гуси-лебеди!

Маленькая няня собрала младенцев, разложила на траве-мураве, баюкала, поила водой ключевой, показывала ладушки. Вечером воротились бабы, хватились детей, бросились на улицу, не чуя ног — глядь, сидит на траве наша нянечка, а рядом, целые и невредимые, спят дети. Печка-печка, укрой меня!

После этого пришел к няне во сне Христос и сказал ей, что судьба ее — всю жизнь смотреть за чужими детьми, а своих детей у нее никогда не будет.

Так и вышло.

Была она упрямая, взрослых не любила, «заграницу» боялась.

— Комар с Америки летит, — осуждающе говорила она.

— Ну что вы, няня, чепуху какую несете, — возмущались взрослые.

— А я вам не чепуху, а точно говорю. И в газете писали.

— В какой газете?!

— А вот тут… Куда я ее дела-то… Писали: приходит одному председателю колхоза посылка. С Америки. А на ней написано: «открыть только на колхозном поле». Ну он, не будь дурак, конечно отнес ее в правление, двери приткнул, постелил на полу чистую простынь, а уж только потом посылку-то и открыл… А из нее — черви…

Взрослые пожимали плечами и объясняли детям, что малограмотная няня, наверно, имела ввиду колорадского жука.

Но они же не жили в детской, не разглядывали книжки-раскладушки и не знали, какие сказки говорил народ — коту ученому, кот — Пушкину, Пушкин — свету.

Они не рвали газету на квадраты и не заметили, или не узнали Кощея, идущегопо проволоке на восход ясна солнышка, туда, где по синю морю плывет Василиса-царевна в серебряной лодочке, «золотым веслом попихается», а вот няня-то его узнала сразу.

Ведь святая Русь с кикиморами и белыми лебедушками — она как раз вот тут, посередке, вот где мы с вами, по дороге на восход ясна солнышка, по пути в тридевятое мухоморное государство, где в избушке, из угла в угол, лежит баба-яга!

А вокруг той избушки тын да плетень, а на плетне черепа человечьи — Ю. и Л. Черепановы зубы скалят!

А на западе и солнышко гаснет, и море там темное и буйное, а в нем — Чудо-юдо Беззаконное, а из дальних земель Вихорь налетает, налетают змеи трехглавые и шестиглавые, червь да комар!