Тайная лавка ядов - Сара Пеннер

Это оказалась женщина, и взгляд у нее был непреклонный.

– Если уж вам нельзя сидеть дома, я настаиваю, идемте с нами в лодку. Вы не осилите лестницу, уверяю вас, а тем более переход через мост. Идемте, тут недалеко.

Она потянула меня с собой, одной рукой придерживая голову младенца, а вторую положив мне на спину, и подвела к одному из лодочников.

Я сдалась, едва мы уселись в лодку, прикрыв колени толстыми шерстяными одеялами, сразу ощутила благодарность за эту передышку.

Младенец начал возиться, как только лодка отчалила от берега. Мать вынула грудь, лодка запрыгала и закачалась в ледяных водах. Я слегка перевесилась за борт, надеясь, что желудок меня не подведет, пока мы будем добираться до Саутуорка. На мгновение я забыла, зачем я в этой лодке, на реке, с прекрасным семейством. А потом вспомнила: жуки. Сторожка привратника. Лакей. Что-нибудь, обостряющее похоть.

– Вам дурно? – спросил мужчина. – Река сегодня довольно сурова, но, уверяю вас, это все равно лучше, чем пешком.

Я кивнула, соглашаясь. К тому же ощущение было мне не в новинку; оно очень походило на утреннюю тошноту, которую я все еще помнила, спустя два десятилетия. Накатывающие волны тошноты пришли ко мне рано, еще до того, как пропал месячный цикл, а вскоре последовала и вечная усталость. Но я знала, что это не просто усталость. Так же ясно, как, положив рядом два семечка, видела, какое от белой лилии, а какое от желтой, я знала, что ношу дитя. Несмотря на тошноту и усталость, казалось, я открыла тайну вечного счастья, потому что никогда в жизни я не была веселее, чем в те первые дни, нося ребенка Фредерика.

Мать улыбнулась мне и отняла спящего младенца от груди.

– Хотите ее подержать? – спросила она.

Я покраснела, осознав, что так и таращусь на младенца.

– Да, – прошептала я, не успев понять, что говорю. – Да.

Она передала мне малышку, сказав, что ее зовут Беатрис.

– Источник радости, – сказала она.

Но когда я ощутила в руках тяжесть малышки и ее тепло проникло сквозь слои ткани к моей коже, чувство, охватившее меня, было чем угодно, только не радостью. Узелок с персиковой кожей и тихим дыханием лежал у меня на руках, как могильный камень, знак утраты, как напоминание о том, что нечто особенное было у меня, но его вырвали прочь. У меня сжалось горло, и я тут же пожалела о том, какой выбрала способ добраться до Саутуорка.

«Умереть в любовных объятиях, пока я лежу одна в ожидании, но в коридоре ни звука». Слова из письма, которое меня сюда привело, уже казались проклятием.

Малышка, должно быть, ощутила мою досаду, потому что вздрогнула, проснулась и стала озираться по сторонам, ничего не понимая. Животик у нее был полон, но она наморщила лоб, точно собиралась заплакать.

Инстинкт подсказал мне покачать ее, вверх-вниз, вверх-вниз, и обнять покрепче.

– Шшшш, – прошептала я ей, понимая, что мать и отец наблюдают за мной. – Шшш, малышка, тише-тише, не о чем переживать.

Беатрис успокоилась и уставилась мне в глаза, точно хотела заглянуть вглубь меня, подсмотреть мои тайны, то, что причиняло мне боль.

Если бы она могла увидеть, что гниет там, внутри. Если бы только ее сердечко могло понять ту тяжесть, которая мучила меня два десятка лет, то, что зажгло огонь мести, пылавший теперь по всему Лондону, и обременило меня жизнью, полной чужих тайн.

Об этом я раздумывала, пока наша лодка перекатывалась по волнам, доставляя нас на другой берег. И все же даже с малышкой Беатрис, источником радости, у себя на руках я не могла не смотреть на Блэкфрайерский мост. Глядя на каменные арки, поддерживавшие строение и поднимавшие его высоко над водой, я позволила себе минутку помечтать о свободе и облегчении, которых так легко достичь одним-единственным шагом с моста.

Мгновение свободного падения, удар леденящей воды. Всего мгновение, чтобы покончить с этим проклятием и со всеми другими – запечатать все тайны внутри и защитить то, что мне доверили. Всего мгновение, и утрату с гнилью высосет из моих костей. Всего мгновение, и я соединюсь со своей малышкой. Где бы они ни была.

Я продолжала качать Беатрис на руках, молясь про себя, чтобы ей никогда не пришлось обдумывать такие же мрачные и жуткие мысли, как мои. И я была уверена, что, если бы моя малышка выжила, ей бы сейчас было девятнадцать, молодая женщина – я бы не думала о таком. Я точно не смотрела бы с такой тягой на черную тень моста неподалеку.

Я перевела взгляд на личико Беатрис. В ней не было ни малейшего недостатка, ни единой родинки. Очень бережно я отвернула край кремового одеяльца, чтобы рассмотреть складочки кожи под ее подбородком и на шее. По мягкости шерсти под пальцами я поняла, что одеяльце стоило больше, чем одежда матери и отца, вместе взятых. Беатрис, сказала я про себя, надеясь как-то передать ей, что хотела, взглядом, твои мать и отец тебя очень любят.

Произнося это, я чуть не закричала; моя утроба никогда не казалась такой пустой, такой опустошенной. Хотела бы я сказать те же слова своему утраченному ребенку – что ее мать и отец очень ее любят, – но я не могла бы это сказать, потому что правдой это было бы только наполовину.

Вся дрожа, я вернула Беатрис матери, когда лодочник стал править к берегу.

На следующее утро ни свет ни заря, набрав в полях жуков и высушив их над очагом, я едва смогла подняться с лежанки на полу. От ледяного воздуха накануне колени у меня окостенели, а от долгого перехода после переправы на лодке распухли щиколотки. Пальцы у меня тоже саднили и кровоточили, но это было ожидаемо; я выкопала в полях возле Уолворта больше сотни жуков, каждого вынула из гнезда, оторвав от возлюбленных сородичей.

Облегчение от всех этих хворей давал низкий огонь в очаге и вода с опиумом, кипевшая над ним. У меня был час на то, чтобы отдохнуть до тех пор, пока не придет богатая посетительница, чей неизбежный визит по-прежнему внушал мне отчетливое беспокойство.

И все-таки меня одурачили; стоило мне прислониться спиной к стене у очага, раздался стук в тайную дверь, такой внезапный, такой пугающий, что я едва не вскрикнула. Быстро-быстро собралась я с мыслями. Я так утомилась, что забыла о назначенной встрече? Не заметила письма? Для дамы, собиравшейся прийти в десять, было еще слишком рано; слишком рано, чтобы винить спешащие часы.

Проклятье, это, должно быть, женщина, которой нужна полынь или аптечная ромашка, какое-то повседневное средство. Я застонала и стала подниматься с пола, но мой собственный вес, как зыбучий песок, тянул меня вниз. Постучали еще раз, на этот раз погромче. Я про себя прокляла пришельца, причинявшего мне новую боль.

Подошла к двери и выглянула в щелочку, чтобы посмотреть, кто там.

Это была Элайза.

Когда Нелла открыла дверь, потянув ее к своему худому телу, вид у нее был страшно испуганный.