Чернее черного - Хилари Мантел

Гэвин скривил рот и пожал плечами.

— Ладно. Ты чего-нибудь хочешь?

— Да, хочу получить свою жизнь обратно.

— Из квартиры.

— Я составлю список.

— Сейчас тебе что-нибудь нужно?

— Кухонные ножи.

— Зачем?

— Хорошие ножи. Японские. Тебе они ни к чему. Готовить ты не будешь.

— Может, мне захочется что-нибудь разрезать.

— Зубами разгрызешь.

Он глотнул пива. Она допила шпритцер.[19]

— Разговор окончен? — спросила она и взяла свою сумку и пиджак. — Я хочу все в письменном виде, насчет квартиры. Скажи агентам, что мне нужны копии всех документов. Я хочу, чтобы со мной советовались на каждом шаге. — Она встала. — Я буду звонить каждые два дня и узнавать, как продвигается дело.

— Буду ждать с нетерпением.

— Не тебе. Агенту. У тебя есть их визитка?

— Нет. Дома оставил. Пойдем, заберешь.

В груди Колетт вспыхнула тревога. Он собирается ограбить ее или изнасиловать?

— Пришли ее мне по почте, — сказала она.

— У меня нет твоего адреса.

— Пришли на работу.

Когда она была уже в дверях, до нее дошло, что это могло быть его единственной, неловкой попыткой примирения. Она бросила взгляд назад. Опустив голову, он снова листал журнал. В любом случае, у него нет шансов. Она скорее вырежет себе аппендикс маникюрными ножницами, чем вернется к Гэвину.

Стычка, однако, ранила Колетт. Гэвин — первый человек, думала она, с которым я была по-настоящему честна и откровенна; дома честность не слишком поощрялась, и у нее не было по-настоящему близкой подруги, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать. Она открыла ему свое сердце, уж какое было. И зачем? Возможно, когда она доверялась ему, он даже не слушал. В ночь смерти Рене она увидела его истинное «я»: незрелый и безразличный, он даже не стыдился этого, даже не спрашивал, почему она так напугана, даже не понимал, что смерть его матери сама по себе не могла так на нее подействовать, — но разве не должно было это событие подействовать на него? Он, вообще, удосужился сходить в крематорий или повесил все на Кэрол? Когда она вспоминала ту ночь, бывшую (как она теперь знала) последней ночью ее брака, странное, разъятое, расхлябанное ощущение возникало у нее в голове, словно ее мысли и чувства были застегнуты на молнию, а теперь эта молния сломалась. Она не сказала Гэвину, что, после того как ушла от него, еще дважды набирала номер Рене, хотела посмотреть, что получится. Разумеется, ничего не вышло. Телефон звонил в пустом доме — или бунгало, не суть.

Это пробило брешь в ее вере в собственные паранормальные способности. Он знала, конечно, — ее память, в отличие от памяти Гэвина, была острой, — что женщина, с которой она говорила по телефону, так толком и не представилась. Она не сказала, что она не Рене, но и не согласилась с обратным. Вполне возможно, что Колетт ошиблась номером и поговорила с какой-нибудь разгневанной незнакомкой. Спроси ее, она сказала бы, что это была свекровь, но, по правде говоря, она не так уж хорошо знала ее голос, и той женщине не хватало характерной для Рене шепелявости, вызванной плохо подогнанными протезами. Важно ли это? Может быть. Больше ничего необычного не происходило. Колетт переехала в Твикенем и обнаружила, что ей неприятно жить с женщинами, которые моложе ее. Она никогда не считала себя романтиком, боже упаси, но их разговоры о мужчинах граничили с порнографией, а то, как они рыгали и клали ноги на мебель, словно возвращало ее в дни жизни с Гэвином. Ей не приходилось спать с ними, вот и вся разница. Каждое утро кухня была усыпана коробочками от мороженого, пивными банками, пластиковыми лотками из-под низкокалорийных готовых обедов, на донышках которых застыли остатки серовато-желтого желе.

Так куда она движется? Для чего существует? Никаких мужчин на «м» в ее жизни не появилось. Она плыла по течению, поражаясь тому, как быстро временное состояние стало постоянным и беспросветным. Вскоре ее потребность в предсказаниях возросла, как никогда. Но любимая ясновидица, та, которой она доверяла больше всех, жила в Брондсбери, не ближний путь, и к тому же держала кошек, а у Колетт развилась на них аллергия. Она купила расписание поездов и каждые выходные начала выбираться из лондонских окраин в спальные городки и зеленые агломерации Беркшира и Суррея. И однажды, весенним субботним днем, увидела выступление Элисон в Виндзоре, в зале Виктории гостиницы «Олень и подвязка».

Это была двухдневная «Спиритическая феерия». Колетт не забронировала билет, но благодаря своей общей серости и мягким манерам умела ловко пролезать без очереди. Она скромно уселась в третьем ряду, волосы цвета хаки зачесаны за уши, гибкое тело сжимается под легкой курткой. Элисон немедленно указала на нее. Везучие опалы вспыхнули пламенем.

— Я вижу сломанное обручальное кольцо. Та леди в бежевом. Это ваше, дорогая?

Молча, Колетт подняла руку, продемонстрировав, что тесный золотой ободок цел. Она начала снова носить его, сама не зная почему — может, просто назло Наташе из Хоува, чтобы показать, что она понравилась мужчине, по крайней мере однажды.

Лицо Элисон сморщилось от нетерпения, быстро уступившего место улыбке.

— Да, я знаю, что вы до сих пор носите его кольцо. Может быть, он думает о вас. Может быть, вы думаете о нем?

— Лишь с ненавистью, — сказала Колетт, а Эл ответила:

— Неважно. Но вы сейчас одна, дорогая. — Эл простерла руки к залу. — Я вижу образы и ничего не могу с этим поделать. Брак я вижу как кольцо. Разлуку, развод — как сломанное кольцо. Трещина на кольце — трещина на сердце этой юной девушки.

По залу пронесся сочувственный ропот. Колетт спокойно кивнула, соглашаясь. Наташа сказала практически то же самое, когда держала ее обручальное кольцо своими ловкими накладными ногтями, точно пинцетом. Но Наташа была злобной маленькой шлюшкой, а женщина на сцене злобы не источала. Наташа намекнула, что Колетт слишком стара, чтобы приобрести новый опыт, а Элисон говорила так, словно у Колетт вся жизнь впереди. Она говорила так, словно ее чувства и мысли еще не поздно исправить; Колетт представила, как заскакивает в мастерскую и меняет сломанную молнию на новую, молнию, которая соединяет мысли с чувствами, скрепляет всю ее изнутри.

Так Колетт познакомилась с образной стороной жизни. Она осознала, что прежде не понимала и половины того, что ей говорили гадалки. Она могла с тем же успехом стоять посреди улицы в Брондсбери и рвать десятифунтовые банкноты. Когда они говорят тебе нечто, это нечто надо рассмотреть со всех сторон, его надо услышать, осмыслить, прочувствовать все психологические аспекты. Не противиться, но позволить достичь твоего сознания. Не надо задавать вопросы и пререкаться, не надо выколачивать из гадалки ее мнение; надо слушать внутренним слухом, и тогда сможешь принять все дословно, если сравнишь предсказание со своим внутренним ощущением. Элисон предлагала надежду, а надежда — это именно то, чего Колетт не хватало; надежду на спасение от кухонных ссор совместного жилища, от чужих лифчиков под подушкой, которые находишь, плюхнувшись после работы на диван с «Ивнинг стандард», — и от стонов трахающихся соседей на рассвете.