Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

— Разве женщина, — спрашивает Оувеханд, — не возбуждает мужчин, оказавшись в их компании?

— Не с таким куском бекона, — Фишер осушает стакан с джином, — прилипшим к ее лицу.

— Как грубо, господин Фишер, — говорит Якоб. — Вам должно быть стыдно за такие слова.

— Нельзя же притворяться, будто кожа у нее на лице чистая и гладкая, де Зут! В моем родном городе мы называли таких «поводыркой», потому что, конечно же, только слепец может дотронуться до нее.

Якоб представляет себе, как ломает челюсть пруссаку делфтским кувшином.

Свеча мерцает, воск стекает по подсвечнику; капли застывают.

— Я уверен, — говорит Огава, — придет день, когда госпожа Аибагава выйдет замуж и обретет счастливую семью.

— Какое самое верное средство от любви? — спрашивает Грот. — Женитьба, разумеется.

Мотылек влетает в пламя свечи, падает на стол, бьются крылышки.

— Бедный Икар, — Оувеханд давит мотылька кружкой. — Так он ничего и не понял.

Ночные насекомые трещат, скрипят, тикают, сверлят, звенят, пилят, жалят.

Ханзабуро храпит в крошечной нише за дверью Якоба.

Якоб лежит без сна, завернутый в простыню, под сетчатым пологом.

Аи — открывается рот, ба-встречаются губы, га-кончиком языка, ва-губами.

Он вновь и вновь вспоминает сегодняшнее происшествие.

Он корчится, кляня себя за то, что предстал перед нею хамом, и переписывает сцену заново.

Открывает веер, оставленный ею на складе «Колючка». Обмахивается им.

Бумага — белая. Ручка и распорки из адамова дерева.

Ночной сторож стучит деревянной колотушкой, отбивая японский час.

Разбухшая луна в клетке его наполовину японского, наполовину голландского окна…

…стеклянные панели растапливают лунный свет; бумажные — фильтруют его, выбеливают пыль.

Скоро рассвет. Бухгалтерские книги 1796 года ожидают его на складе «Колючка».

«Это же дорогая Анна, которую я люблю, — повторяет Якоб, — и я, которого любит Анна».

Он потеет, и без того покрытый потом. Простыни мокрые насквозь.

«Госпожу Аибагаву нельзя представлять себе, как ту женщину… — Якобу кажется, что он слышит звуки клавесина. — …за которой он следил через замочную скважину в доме, такое выпадает лишь раз в жизни…»

Звуки неторопливы, воздушны и отражаются от стекла.

Якоб точно слышит звуки клавесина: это играет доктор на своем длинном чердаке.

Благодаря ночной тишине и чистоте воздуха Якоб удостаивается счастья и чести слушать его музицирование: обычно Маринус отвергает все просьбы сыграть что‑нибудь, даже для коллег — врачей и высокородных гостей.

От музыки возникает острая тоска, которую сама же музыка и успокаивает.

«Как может такой сухарь, — удивляется Якоб, — играть так божественно?»

Ночные насекомые трещат, скрипят, тикают, сверлят, звенят, пилят, жалят…

Очень раннее утро 10 августа 1799 г.

Свет обтекает оконные переплеты: Якоб наблюдает, как архипелаг пятен плывет по низкому деревянному потолку. Слышны голоса: снаружи рабы д’Орсаи и Игнатиус болтают друг с другом, кормя животных. Якоб вспоминает празднование дня рождения Анны за несколько дней до его отплытия. Ее отец пригласил полдюжины весьма достойных неженатых молодых людей и устроил в честь дочери роскошный ужин, приготовленный так искусно, что курица вкусом напоминала рыбу, а рыба — курицу. Он поднял ироничный тост: за удачу Якоба де Зута, принца — купца Индии. Анна вознаградила терпение Якоба улыбкой: ее пальцы гладили ожерелье из шведского белого янтаря, привезенное им из Гетеборга.

На далеком краю Земли Якоб вздыхает от тоски и печали.

Неожиданно голос Ханзабуро зовет его: «Господин Дазуто чой‑то хочет?»

— Ничего, нет. Слишком рано, Ханзабуро: спи дальше, — Якоб имитирует храп.

— Свинья? Хотеть свинья? А — а-а, сурипу! Да… да, мне нравится сурипу…

Якоб встает, пьет из треснутой кружки и взбивает мыльную пену.

В испещренном крапинками зеркале он видит зеленые глаза на веснушчатом лице.

Тупое лезвие дерет щетину и режет кожу в ямочке на подбородке.

Красная, как тюльпан, струйка крови сочится, смешивается с мылом, и пена розовеет.

Якоб раздумывает: может, борода избавит его от всех этих хлопот…

…но вспоминает вердикт своей сестры Герти, когда он вернулся из Англии, отрастив усы: «О-о, повози их в копоти от лампы, братец, и начинай чистить ими нашу обувь!»

Он касается своего носа, недавно сломанного бесчестным Сниткером.

Шрам у уха: напоминание о псе, укусившем его.

«Бреясь, — думает Якоб, — человек перечитывает свои самые честные мемуары».

Проведя пальцем по губам, он вспоминает утро отплытия. Анна убедила отца отвезти их в карете в роттердамский порт. «Три минуты, — сказал он Якобу, вылезая из кареты, чтобы поговорить со старшим клерком, — и ни секундой больше». Анна знала, что сказать: «Пять лет — срок немалый, но большинство женщин ждут всю жизнь, пока не найдут себе доброго и честного мужчину. — Якоб хотел ответить, но она остановила его. — Я знаю, как ведут себя мужчины там, за морями, и, возможно, так они должны вести себя… молчи, Якоб де Зут… поэтому я прошу только одного: будь осторожен на Яве, чтобы твое сердце принадлежало только мне. Я не дам тебе ни кольцо, ни медальон, потому что кольца и медальоны теряются, но это, по крайней мере, не потеряется никогда».

И Анна поцеловала его — в первый и последний раз. Долгим и печальным поцелуем. Потом они смотрели на дождевую воду, стекающую по окнам, на корабли и серо-серое море, пока не прошли три минуты.

Бритье Якоба закончено. Он умывается, одевается и протирает яблоко.

«Госпожа Аибагава, — он надкусывает фрукт, — студентка, а не куртизанка…»

Из окна он наблюдает, как д’Орсаи поливает водой побеги бобов.

«…тайные встречи, тайные романтические увлечения здесь невозможны».

Он съедает сердцевину яблока и сплевывает косточки на ладонь.

«Я просто хочу поговорить с ней, — уверяет себя Якоб, — узнать ее чуть лучше».

Он снимает цепочку с шеи и открывает ключом замок своего матросского сундука.

«Дружба между противоположными полами возможна, как у меня с сестрой».

Назойливая муха жужжит над его мочой в горшке.

Он заглядывает в сундук и глубоко на дне, почти рядом с Псалтырем, находит перевязанные ноты.