Земля-Сортировочная - Алексей Иванов

Всего на биостанции проживало человек двадцать, включая и сторожа Тимофея Улыбку. Большую часть составляли лаборанты. Лаборантами являлись и все друзья Мазы, поименованные «злобными недоумками», и сам Маза. Правда, сейчас он был в отпуске, а остальные — при исполнении служебных обязанностей, но дела это не меняло. Все они, за исключением Внукова, который оказался кем–то там другим, занимались ботаникой под общим руководством кандидата наук Пальцева.

А тем временем Маза и Пузан уже появились в столовой, только теперь вместе с ними был не Ричард, который отправился искать тарелку и пропал, а Толстая Грязная Свинья.

Надо сказать, что как Пузан на самом деле не был пузаном, так и Толстая Грязная Свинья на самом деле не был ни толстой, ни грязной, ни свиньей. Как это ни прозаично, но в миру Свинью звали Антоном Барабановым, а Пузана — Витькой Филимоновым, или, как за глаза утверждали недоумки, Витькой Фиговым–Лимоновым. Свои клички, как и все клички на свете, они получили по пустякам. Так, к примеру, Пузан, который очень полюбил звать Барабанова Толстой Грязной Свиньей, на пляже у водохрана на поверку оказался и сам застенчиво–толстоват. Конечно, это сразу гипертрофировалось в «Пузана». А сам Барабанов был просто большим, крупным, плечистым, высоким. Термин «толстая» и подразумевал эти габариты, термин «свинья» характеризовал его как личность, а термин «грязная» определял степень падения в глазах окружающих и особенно самого Витьки Фигова–Лимонова. Главной отличительной приметой у Пузана были близко поставленные, круглые и тревожные глаза, а у Барабанова — ярко–пшеничная нечесаная грива до плеч, что, по определению недоумков, придавало Свинье сходство со старой развратной женщиной. Что же касается Мазы, то кличку свою он заработал за то, что своими сутулыми плечами умел обмазаться известкой об любую стену.

— Вот, Маза, — говорил Барабанов, вынося с кухни две тарелки с холодной, слипшейся в ком лапшой. — Нам с тобой будет чем червяка заморить.

— Червяка–то, ага, — закряхтел Пузан, сидевший за столом рядом с Мазой. — Червяк–то всем червякам эдакая червячина будет… Целый день его сегодня моришь. Кашами, да супами, да котлетами огромными бомбишь его…

— Живучий червячишка, — согласился Свинья.

— Мы тут, Маза, с Николаем Марковым вывели математическую закономерность, — сообщил Пузан. — Что свинская совесть стремится к нулю, а морда — к бесконечности. Обратная пропорциональность.

— Душно тут… — сказал Маза и помахал на себя ладонями. — Пойдемте с тарелками на улицу.

— Кто ест на улице — подобен собаке, — назидательно изрек Барабанов, имевший собственный интерес оставаться за столом. — Я попью из твоей кружки…

Барабанов придвинул к себе эмалированную кружку Мазы и налил в нее из большого закопченного чайника.

— Опять кусочничаешь? — строго спросил Маза.

— Кофейный напиток, — словно не слыша, откушав из кружки, сказал Свинья. — Типически. С какавеллой и фр–косточкой.

— Пока тебя не было, Маза, Свинья стал совершеннейшим образом махровым кусочником, — поведал Пузан. — Ходит в чужих тапках, да книги чужие читает, да ест чужими ложками, а если кто справедливо протестует, то называет их ктырями. Со стороны Николая Маркова имели место быть многократные обещания «дать в дыню».

— Николай Марков — чепуховый человек, горячая голова, — возразил Свинья. — Права морального не имеет.

— Даст в дыню, вот и все твое моральное право.

— Вы лучше расскажите, как поживаете, — предложил Маза. — А то с первых–то минут как давай околесицу нести… Где все?

— Все — везде, — сказал Свинья. — Внуков на сутки ушел за хортобионтами. Николай Марков, наверное, игре на гитаре предается, а растворы вместо него Пальцеву Александр Сергеевич Пушкин готовит. Бобриска, толстопятая, у себя сидит. Витька вот перед тобой, если ты не обратил внимания…

— Да и Свинья перед тобой, — вставил Витька.

— Пальцев куда–то убежал. Ричард, наверное, у себя на кровати лежит, обижается, что мы тут без него…

— Так надо его позвать сюда, — заметил Маза.

— Тогда он еще больше обидится, что мы его раньше не позвали, — сказал Пузан.

— Ричард совсем скурвился, — продолжил Барабанов. — Начал писать рассказы из своей жизни. Стал невыносим. Страдает. Надысь беда с ним приключилась. Бобриска–то ведь в столовку почти не ходит, диетой открещивается, худеет. А как–то раз Ричард заприметил ее здесь и говорит: что, мол, Бобриска, кончились сухари под матрасом? Пошутил то есть.

Бобриска, как водится, взор потупила, да вздохнула кротко, да отвернулась, да прошептала: «О господи!..» Что тут с Ричардом было!.. Побелел, да почернел, да снова побелел, да глазами как сверкнет, да как заверещит тонким голосом: «Шуток не понимаешь, дура!..» Дернул углом рта, да бежать в полумрак.

Тут и Свинья, и Пузан, и Маза почувствовали, что где–то рядом с ними находится зона такой гробовой тишины, что даже ветер дунул туда, как в вакуум. Они оглянулись — в дверях столовки стоял Ричард.

Это был миниатюрный молодой человек с маленькими усиками, шапкой черных растрепанных кудрей и глазами, полными безмерного трагизма. В руке он держал тарелку, словно просил в нее милостыню. Кудрявый чуб упал на бровь, лицо окаменело, а глаза уставились в пустоту.

— Да что же это такое, а?.. — спросил Ричард, развернулся и, пошатнувшись, вышел вон.

Свинья помолчал и смущенно потер глазик, скосив другой на Мазу.

— Ричард сейчас о Барабанове и слышать не может, — сказал Витька. — Свинья–то учудил, из ботаники–то давай параллели проводить и говорит про Ричарда, что тот является мужским заростком…

— Так оно и было, — авторитетно согласился Свинья. — Еще было мною сказано, что он — настоящий, но маленький мужчина. Ричард–то лыко в строку, да к ножу. Еле я ноги унес. И остальные части тела.

— А как Николай Марков? — спросил Маза.

— Николай Марков?.. — Барабанов почесал гриву. — Николай Марков пишет поэму. Называется «Песнь о Свинье». Рассматривает разнообразные аспекты моей деградации. Всюду ходит в пиджаке на голое тело. Надысь опять же Пальцев отлавливает его и вопрос ему в лоб: «А почему это вы, Николай, так одеваетесь?»

— А он что? — спросил Маза.

— А Николай Марков в ответ: «Потому что я молодежь». Пальцев–то ничего не отразил. С Пальцевым–то беда. Внуков с ним в конфронтацию вступил, даром что тот ему ни сват ни брат. Намедни сидим мы в лабе, букеты определяем. Пальцев подобно мыши в справочник зарылся, листал, да сопел, да палец слюнявил, пыхтел чего–то, за голову хватался. Внуков наблюдал–наблюдал да не выдержал, рукой на него махнул да говорит: «Ничего не соображает!»

— Факт, ничего не соображает, — согласился Маза.

— Да что ж такое–то!.. — неожиданно закричал Витька. — Что ж ты творишь–то, свинья проклятая!..

— Я нечаянно, — быстро сказал Свинья, отодвигая Витьке его кружку, из которой кусочничал. — И вообще, Витька… Если бы у меня были такие же мерзкие рыбьи глазки, я бы ни за какие коврижки их так не выпучивал…