Вкус дыма - Ханна Кент

Я ведь теперь – казенное имущество.

От души надеюсь, что все они уедут сегодня же.

Напрягая слух, чтобы различить болтовню офицеров, я вдруг замечаю под кроватью напротив что-то блестящее. Серебряная брошь, неуместная в нищенски скудной обстановке этой комнаты. Может, ее украли? Такое не в диковинку в здешней долине, где могут поймать овцу и срезать с ее уха клеймо прежде, чем стадо разбежится, где мужчины отращивают ногти, чтоб ловчее было схватить монетку. Не один хуторянин или батрак в здешних краях бывал бит плетьми за воровство. Даже у Натана остались шрамы от сведенного еще в юности знакомства с розгой.

Я поднимаю брошь. Она оказывается неожиданно тяжелой.

– Положи сейчас же! Это мое!

Худенькая девушка стоит, расставив ноги и угрожающе растопырив руки.

Я роняю брошь, и мы обе вздрагиваем от стука, с которым она падает на пол. Девушка невысокая, тонкая в кости, со светлыми ресницами, которые кажутся еще светлее на фоне темно-синих глаз. Голова у нее покрыта платком, нос с легкой горбинкой.

– Стейна!

Девушка не шелохнулась, все так же смотрит на меня с порога. Думаю, она меня боится.

В комнату входит еще одна девушка. Наверное, сестра первой, только выше ростом, с карими глазами, нос усыпан веснушками.

– Роуслин и ее выводок… – начинает она и тут же осекается, увидев меня.

– Она прикасалась к моему подарку на конфирмацию.

– Я думала, мама увела ее из дома.

– Я тоже так думала.

Обе в упор уставились на меня.

– Мама! Мама, иди сюда!

Входит Маргрьет, неуклюже ступая и вытирая рот. Видит серебряную брошь, которая валяется на полу у моих ног, – и мгновенно бледнеет. Губы ее приоткрываются.

– Мама, она трогала мою брошку! Я сама видела!

Маргрьет крепко зажмуривается, как от боли, и проводит ладонью по губам. Мне хочется тронуть ее за плечо. Уверить, что все в порядке. Она делает шаг ко мне, теперь уже взбешенная, – и я ощущаю удар по щеке прежде, чем слышу звук пощечины. Четкий хлопок. Жгучая вспышка боли.

– Что я тебе говорила?! – кричит Маргрьет. – Чтоб ничего не смела трогать в этом доме!

Она тяжело переводит дух, рука ее все так же протянута к моему лицу.

– Твое счастье, что я не стану сообщать об этом случае.

– Я не воровка, – говорю я.

– Верно. Ты – убийца! – бросает синеглазая девушка, и ямочки на ее щеках становятся отчетливей. Платок сполз с ее головы, и выбившаяся прядь очень светлых, почти белых волос падает на лоб. Лицо ее раскраснелось.

– Лауга, – грозно говорит Маргрьет, – возьми Стейну, и ступайте в кухню.

Девушки уходят. Маргрьет грубо хватает меня за рукав.

– Пошли! – цедит она, вытаскивая меня из комнаты. – Будешь вкалывать, как собака, – вот тебе и покаяние.

* * *

Преподобный Тоути проснулся рано поутру и уже не смог заснуть. Сегодня его опять ждали в Корнсау. Неохотно встав и одевшись, он вышел на прохладный и чистый утренний воздух и взялся за домашние дела. Он собрал в загон небольшое стадо овец, принадлежавших отцу, и с неумеренной нежностью принялся их доить, шепотом называя каждую по имени и проводя пальцами по мохнатым ушам.

Утро шло своим чередом, небо заливал солнечный свет. Тоути покормил и напоил корову, которую звали Иса, и принялся снимать выстиранное белье с каменной церковной стены, где его разложил для просушки отец.

– Тебе незачем это делать, – заметил преподобный Йоун, подходя к сыну со стороны дома.

– Мне не трудно, – отозвался Тоути улыбаясь. И снял с чулка семечко травы.

Отец пожал плечами.

– Я думал, ты к этому времени уже проедешь Ватнсдалюр.

Тоути состроил гримасу.

– Зачем ты возишься с бельем, если тебе надлежит встретиться с ней?

Тоути помолчал, глядя на преподобного Йоуна, встряхивающего на ветру пару штанов.

– Я не знаю, что сказать ей, – признался он и, чуть помедлив, спросил: – А что бы ей сказал ты?

Отец хлопнул его по плечу заскорузлой рукой и окинул сердитым взглядом.

– Шевелись, – бросил он. – Кто сказал, что тебе вообще нужно о чем-то говорить? Поезжай.

* * *

Маргрьет ведет меня через двор, чтобы показать небольшую делянку с любистоком и дягилем, а потом я помогаю ей доить овец. Полагаю, ей больше не хочется оставлять меня одну. Парнишка, пришедший сюда до нас, уже согнал животных. Маргрьет сообщает мне, что его имя Паудль, однако не трудится представлять нас друг другу, а сам он не подходит близко, хотя издалека глазеет на меня разинув рот.

Потом мы сжигаем мое платье.

Я сшила его два года назад. Мы с Сиггой сшили себе по платью, простому синему рабочему платью из ткани, которую дал нам Натан.

Знать бы тогда, что платье, над которым я трудилась, станет единственной моей защитой от холода в комнатушке, насквозь провонявшей немытым телом. Знать бы тогда, что однажды ночью я в лихорадочной спешке натяну это платье и оно промокнет от пота, когда я в глухую ночь побегу в Стапар, вопя так, что и мертвые поднялись бы из могил.

Маргрьет дает мне немного парного молока из подойника, а после мы отправляемся в кухню, где ее дочери разводят огонь, подкладывая в очаг куски сухого навоза. Когда я вхожу в кухню, они разом пятятся к стене.

– Сними котелок с крюка, Стейна, – говорит Маргрьет неказистой девушке. Потом забирает из угла кухни мои грязные обноски и без церемоний швыряет их в огонь. – Вот так-то. – В голосе ее звучит удовлетворение.

Мы смотрим, как тлеет в огне шерстяное платье, – смотрим до тех пор, пока глаза не начинают слезиться от дыма, а на Маргрьет не нападает кашель, и волей-неволей, покуда горит моя одежда, нам приходится выйти и заняться другими делами. Дочери Маргрьет отправляются в кладовую.

Это платье было последним моим имуществом. Теперь во всем мире нет ничего, что принадлежало бы лично мне; даже тепло моего тела уносит свежий летний ветер.

Травяная делянка Корнсау разрослась и одичала, каменная стена, которая окружает ее, с одной стороны обвалилась. Большинство растений выродилось, подмороженные корни загнили с наступлением тепла, но кое-что уцелело – пижма и еще какие-то горькие травки, памятные мне по мастерской Натана в Идлугастадире, да и дягиль источает сладкий аромат.

Мы пропалываем делянку, отыскивая пучки травы, которые окружили здоровые растения, и бесцеремонно выдирая их из земли. Я наслаждаюсь податливостью корней и клейкими следами, которые оставляет на пальцах вырванная трава, – наслаждаюсь, хотя в груди ноет и трудно дышать. Я изрядно ослабела… и все-таки не сдаюсь.

Какое это наслаждение – сидеть на корточках, подоткнув юбку, и вдыхать запах навозного дыма, пропитавшего мои волосы. Маргрьет ожесточенно трудится и тяжело дышит. О чем она думает сейчас? Лихорадочно разгребает землю, под ногтями черно, глаза покраснели после дымной кухни. Когда она откашливается, я слышу бульканье мокроты.