Марш обреченных - Владимир Свержин

— Сержант Болдырев, — подошедший гаишник поднимает руку к козырьку кепи.

Из водительского окошка «Вольво» появляется удостоверение капитана ФСБ Калмыкова, вслед доносится шипение.

— Сержант, растворись, ты срываешь операцию!

Сработало! Вот у нас уже есть свидетели по делу об угоне сотрудниками ФСБ шведского автомобиля «Вольво»

— Все в порядке, проезжайте.

Ну, вот и славно. Дальше уже все спокойно. Дальше — уже сплошные запретные зоны. Вообще, понятие это так же характерно для Подмосковья, как табличка «Не курить» для склада горюче-смазочных материалов. Словно крепости времен былинных, стоят вокруг белокаменной военные и военно-промышленные города, городки, поселки и уж такие глухоманные места, куда ни один Макар без особого допуска никогда телят не гонял. Жуковский, Пущино, Обнинск, Дубна, Долгопрудный, Дзержинск, Красноармейск, Зеленоград, а ещё Голицыно-2, Дмитров-2, а еще, а еще, а еще… И это все не считая, скажем, наших родных и до боли знакомых полигонов в Балашихе и Суханово.

В первый год после формирования нашего подразделения именно там протекали суровые будни изнурительных тренировок и изматывающего обучения языкам, нравам народов мира, манерам и многому, многому другому, что не входило в программу обучения советских офицеров. Мы тренировались плечом к плечу с представителями едва ли не всех стран и народов, борющихся за что-нибудь или против кого-нибудь. Здесь были ливийцы, пакистанцы, латиноамериканцы, корейцы, в общем, все флаги в гости… Потом, видимо, эта ситуация несколько смутила кого-то из военного начальства и нам был выделен отдельный полигон неподалеку от столицы российского православия.

Нельзя сказать, чтобы до нас здесь никогда не ступала нога современного человека. Боле того, тут, как ни где, чувствовалось его грозная поступь. Кроме тренажеров и времянок, построенных нами, в этих местах имелся ещё целый архитектурный комплекс, не доступный, правда, любопытному глазу. Этажи этого величественного сооружения из монолитного бетона уходили глубоко под землю, образуя сложную систему жилых помещений, залов, переходов, огневых точек, складов — в общем, всего того, что нужно для резервного командного пункта, скажем, на уровне группы армий. Сверху, как я уже говорил, шелестит вековечный лес, в который были аккуратно вписаны наши убогие, в сравнении с подземным великолепием, учебные корпуса. Сюда и лежал наш путь.

Сотрудники охраны заученно попросили выйти всех из машины и, сверив наши документы, дали добро на проезд. Офицеры ФСБ в наручниках и «Вольво» со шведскими номерами не вызывают у них ни малейшего интереса. То есть, не совсем так. Рабочий интерес, конечно же, есть. Но, проверив чистоту от жучков, скрытых камер и прочих тому подобных сюрпризов, они тут же скрываются в служебном помещении, оставляя нас самих разбираться с нашими делами.

* * *

Валера с трудом поворачивает давно не смазывавшийся штурвал, и с натугой открывает тяжеленную броневую дверь. ФСБшники, подгоняемые Тагиром, понуро заходят внутрь. Кроме них, в помещении нет ничего, голый бетон. О мебели бывшие хозяева как-то не позаботились. Тагир снимает с них наручники, отклеивает лейкопластырь, которым для предотвращения излишних разговоров заклеены рты пленников. Похоже «друзья народа» хорошо осознают глубину задницы, в которой они очутились. Во всяком случае, традиционных вопросов — «кто вы такие?» и «как вы смеете» — не слышно. Оно и к лучшему. Сразу перехожу к делу.

— Ребята, в передрягу вы попали в пресквернейшую. Мы ничего не имеем лично против вас, но нас очень интересует ряд вопросов. В частности: кто и почему отдал приказ следить за вдовой генерала Рыбакова, что вообще из себя представляет дело Рыбакова. Четко и подробно: что, почему, что слышали, кто сказал. В общем, факты, имена даты, не мне вас учить. Пишите все по установленной форме, на имя начальника Федеральной Службы Контрразведки. Чтоб у вас не было никаких иллюзий. Сейчас я выдам вам бумагу и ручки, а так же запас сухарей на один день. У вас есть выбор. Либо вы пишите все, что знаете, тогда у вас появляется шанс сохранить себе жизнь, либо играете в героев-подпольщиков, тогда я закрываю эту дверь, и больше о ней не вспоминаю. Через сколько лет её откроют вновь — одному Богу известно.

В глазах у Калмыкова я читаю ужас. Похоже, они не склонны сомневаться в искренности моей речи. При случае они поступили бы точно так же. Ибо, как гласит железный закон любой секретной службы: «Никогда не убивай человека, если того не требует дело, и никогда не щади его, если дело этого требует».

— Надеюсь, до завтрашнего утра у вас хватит времени, чтобы связано изложить свои мысли. А сейчас — я кладу перед ними на пол стопку бумаги, пару авторучек, десяток сухарей и два пластиковых стакана. Тагир молча подает мне принесенную заранее бутыль «Абсолюта», откручивает крышку и прозрачная струя устремляется в одноразовый стаканчик. — Это хоть как-то предаст вам сил и скрасит одиночество. Пейте спокойно. Это не отрава. Чистейшая водка. Счастливо оставаться. До завтра.

Завтра водка уже не будет чистейшей. Это факт. Но что делать? Таковы правила игры. Попался — терпи. Если дырка в голове — поздно пить зеленку.

Я въехал в Москву со стороны Шереметьева-2. Оставив серый «жигуль» ФСБшников на стоянке возле аэропорта, я сдался на уговоры одного из частных водил, предлагающих пулей доставить в любой конец Москвы, и, войдя в долю с парой челноков, возвращавшихся из забугорной поездки покатил в первопристольную, растворяясь в нескончаемом потоке приезжающих и провожающих. Я помог своим соседям разместить в багажнике и салоне неподъемные баулы с товаром, вполне пригодные для баррикадных боев и откинулся на сиденье, расслаблено слушая болтовню своих попутчиков. Судя по долетавшим до меня фразам, их поездка вполне могла считаться удачной. Но, что бы ни везли они в своих объемистых сумках, несколько листков бумаги, лежавших в обыкновенной кожаной папке у меня на коленях, стоили гораздо больше. Во всяком случае для меня и моих друзей. В этих нескольких листках содержались откровения Калмыкова и Нечитайло, прямо и недвусмысленно указывающие на человека, отдававшего им приказ. Это было крупной удачей. Пожалуй, самой крупной с начала нашей операции. Человека, чье имя содержалось в этих чистосердечных признаниях, я знал. Знал не то чтобы близко, но давно. Его карьера была так сказать, воплощением заветной мечты того самого солдата, который мечтает стать генералом. Наш новый пациент таковым уже был, и звали его Тимофей Банников.

В начале восьмидесятых, уж и не знаю, по каким причинам, Фортуна улыбнулась молодому особисту капитану Банникову, и с тех пор до нынешнего дна эта улыбка не сходила с лица богини удачи.

Одним росчерком кадрового пера Тимофей Прокофьевич Банников сменил северное сияние Северодвинска на белые ночи Ленинграда и, утешившись по случаю такой потери майорскими звездами, рьяно взялся за дело искоренения скверны инакомыслия в рядах Балтийского Флота. Охотничьи инстинкты верного дзержинца привели его к воротам Михайловского замка[14], но отнюдь не для того, чтобы воочию полюбоваться немым свидетелем заговора времен былых, а с целью вскрыть ростки нового заговора против всего того, что было дорого сердцу каждого честного коммуниста.