Гномы к нам на помощь не придут - Сара Шило

Помню, когда я еще был маленьким, я все время себя спрашивал: «О чем, интересно, Господь Бог думал, когда решил сделать так, чтобы у меня руки и ноги расти перестали? Причем еще тогда, когда я в животе у матери сидел». Ведь Бог, Он же всевидящий, и нет в мире такого места, куда бы Он проникнуть не мог. Нам, людям, Он сделал такие глаза, которые видят только маленькую часть этого мира — только то, что находится перед нами. Но о себе-то ведь Он позаботился гораздо лучше, так? Не знаю уж, правда, как Он там о себе позаботился, но одно я знаю точно. Нет во всей нашей Вселенной ничего такого, чего бы Он не видел. Бог, Он видит все, и на много километров вперед.

И еще Он сделал так, что мать не может видеть, что происходит с ее ребенком, когда тот сидит у нее в животе. Хоть ты тресни, не может. Единственное, что она может, — это надеяться на Бога. Вроде как наша слепая Сулика. Когда она в одиночку переходит дорогу, все, что она может, — это только молиться, чтобы Бог над ней смилостивился. Так и мать. Пока ребенок сидит у нее в животе, она ничем ему помочь не может. И только когда он из нее вылезает и когда она уже ничего исправить не способна — вот только тогда она его наконец-то и видит. Ну а после того, как она его увидела, она ведь уже не может сказать: «Он не мой». Потому что как же она скажет «Он не мой», если все видели, как он вылез у нее из живота? И не просто вылез, а еще и связан с ней веревкой. Вот так вот, с самого начала, Бог и дает ей понять, что она — маленькая и слепая, а Он — большой и видит все.

Когда я был маленьким, я часто лежал на полу. Приклеюсь к полу, как коврик, и лежу по полдня. Когда меня утром приводили в детский сад, я сначала пытался делать то же, что делали другие дети, но у меня ничего не получалось. А когда у меня что-нибудь не получалось, я ложился на пол, закрывал глаза и представлял, как я сижу в животе у мамы и слышу, как Бог приказывает, чтобы у меня перестали расти пальцы. Сегодня, например, говорит: «Пусть вот этот палец у него не растет». Через неделю: «А теперь пусть вот этот». И так каждую неделю показывает на разные пальцы. Я представлял, как Он идет своей бесшумной походкой, а ангел, который за Ним повсюду летает, записывает Его приказы у себя в блокноте. В этом блокноте нарисованы мои руки и ноги, и возле них написано, что пальцы, которые на них только что появились, должны перестать расти.

И вот как только я все это себе представлял, мне становилось ужасно обидно и я начинал беситься. Бился головой об пол, колотил по полу руками и ногами, изо всех сил лупил себя по коленкам, вопил, как резаный, чтобы заглушить мысли в голове, и так до тех пор, пока тело у меня не начинало болеть сильнее, чем сердце. И когда я чувствовал, что мое тело болит так сильно, что больше уже терпеть невозможно, я сразу же успокаивался и начинал прислушиваться к сердцу. Сначала оно билось очень быстро, потом все медленнее и медленнее, а вокруг себя я слышал шаги людей, ходивших по полу. Пол, он постоянно слышит, как мы по нему ходим, и я сам в этот момент тоже превращался в пол. Мне это нравилось. Я лежал и слушал все эти звуки, а мои щеки в это время пытались разогреть плитки на полу. Однако плитки всегда побеждали мои щеки и, вместо того чтобы от них разогреться, наоборот, их охлаждали. Я втягивал воздух в ноздри, вдыхал запах своего пота и, как только чувствовал, что он стал холодным, сразу же с пола вставал и снова старался вести себя, как все другие дети.

Когда я лежал на полу, дети сначала пытались меня поднять: уговаривали, кричали на меня, тащили за руки, — а потом вставали возле меня в кружок, затыкали уши и начинали орать, все громче и громче: «Ицик! Ицик!» Как будто я футболист на футбольном поле. Хотели, чтобы я и дальше так лежал. Орали все, даже девчонки, и так продолжалось до тех пор, пока не приходила воспитательница и не уводила их от меня.

И вот однажды мне решили выделить постоянное место. Помощница воспитательницы взяла меня за руку, отвела к кухне — туда, где находились швабры, тряпки, щетка и ведро — и говорит:

— Ицик, если тебе захочется лечь на пол, ложись теперь всегда только здесь. Тут ты никому не помешаешь, и никто тебя таким не увидит. Только постарайся, пожалуйста, держать себя в руках и не приходить сюда слишко часто.

Она объяснила мне это таким же спокойным голосом, каким объясняла детям, которые описались или обкакались, что это надо делать в туалете и что стыдно делать это рядом с другими людьми; и с этого момента я стал ходить только туда. Вместо того чтобы нюхать свой пот, я теперь каждый день дышал запахом половых тряпок и хлорки и незаметно для себя к этим запахам пристрастился. Даже сейчас, когда я хочу успокоиться, я иду в ванную, наливаю в раковину «Сано-Икс» с лимонным запахом, вдыхаю его — и моя голова сразу перестает думать.

Поначалу я за это Бога ненавидел. Я ненавидел Его за то, что Он сделал меня таким, какой я есть, чтобы Ему было над кем посмеяться. Чтобы Он мог видеть, как у меня все будет валиться из рук; как у меня будет идти кровь, когда я попытаюсь сделать что-нибудь в первый раз; как я упаду, когда попробую идти, — потому что ноги у меня тоже не такие, как у всех других людей. А может быть, Он просто хотел увидеть, как меня будет прошибать холодный пот — пот, который Он сам же в мое тело и впрыснул, — когда я буду пытаться быть таким же, как другие люди.

И вот каждый раз, как я об этом думал, я Его проклинал. Как только о Нем вспомню, сразу в сердцах выругиваюсь. На иврите Его ругал, по-арабски, по-мароккански и даже всякие необычные ругательства для Него изобретал. И в синагогу Его, по субботам, тоже ходить перестал. Чтобы Он понял, что я под Его дудку плясать не собираюсь. Ведь Богу от нас надо только одного. Чтобы мы к Нему в синагогу ходили и гимны Ему там распевали. Про то, какой Он хороший.

И действительно, кому же это не понравится? Вот если, например, какому-нибудь человеку дать такую книгу, в которой будет про него написано все-превсе и которую, если она на пол упадет, все сразу поднимать бросятся, как будто это не книга, а младенец какой-нибудь, и будут ее тщательно осматривать, не случилось ли с ней чего, а потом еще ее и поцелуют — прямо в грязь, которая к ней на полу прилипла; и если в этой книге к тому же будет говориться, что петь надо только про Него одного — про то, какой Он добрый и сильный, и про то, что все должны делать только то, что Он им приказывает… В общем, если кому-нибудь такую книгу дать, разве же Он не захочет, чтобы все люди ее хором читали? Конечно же захочет. Хоть весь свет обойдите, а такого человека, который от этого откажется, не найдете.

Но четыре месяца назад, когда мне исполнилось тринадцать — хотя мне даже и бар мицву не сделали, — мне вдруг пришла в голову одна мысль. Даже и не знаю, откуда она у меня взялась. Может быть, мне послал ее сам Бог? Увидел, что я не хочу Ему подчиняться, и вложил мне ее в голову? Короче, я вдруг подумал: а что, если Бог просто-напросто решил создать новую породу человека? Вот с такими вот руками и ногами, как у меня. Создать — и посмотреть, что из этого выйдет. Может быть, Он хотел создать такого человека, которому ничего из того, что понаизобретали люди, не подходит. Ни их приборы, ни их посуда, ни их инструменты, ни их оружие. И одежда их ему не подходит, и шнурки на ботинках, и карандаши, и ластики, и лезвия для бритья. А что, почему бы и нет? Может быть, Он просто хотел узнать, как такой человек выйдет из положения? Какие он для себя новые инструменты изобретет? Ведь вон даже и тфилин[23], который придумали специально, чтобы с его помощью привязывать человека к Богу, даже тфилин — и тот ему не подходит. Потому что прежде, чем он сможет привязать себя к Богу, ему еще надо придумать, как это сделать. А ведь тфилин — это не такая вещь, которую тебе может наложить твой брат.