Протокол - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Перед глазами у Адама стояла влажная пелена. Ему казалось, что он смотрит на крысу сквозь стеклянную стенку душевой кабины, за которой прячется голая розовотелая женщина, ему чудились шум воды и запах жидкого мыла.

Лежавшая на брюхе белая крыса выглядела спящей на дне аквариума. Все рухнуло, среда обитания животного обнажилась и застыла; близился миг вечного блаженства, крыса ждала последнего мгновения, когда из-под усов вырвется полувздох, навечно выбросив ее в иную реальность, в философское сопряжение света и тени. Адам слушал ее спокойное дыхание; страх покинул тельце крысы. Она умирала и была где-то далеко, ожидая, когда шары из слоновой кости сокрушат последним ударом ее скелет и отправят в рай для белых крыс.

И тогда она исполнится мистической радости и отправится туда по водам и воздуху. На полу останется лежать бездыханное тельце, кровь будет вытекать из него по капле, и на дереве надолго сохранится след священного места, запечатлевшего ее жертву.

Адам смиренно наклонится и поднимет размолотый крысиный трупик.

Покачает его в ладонях и плача зашвырнет из окна второго этажа на холм. Колючий кустарник примет его в свои объятия и оставит «дозревать» на свежем воздухе, под палящим солнцем.

I. Вопрос:

«Моя дорогая Мишель

Очень бы хотелось, чтобы ты поскорее снова пришла в дом. Я не видел тебя с того дня, как мы бегали наперегонки у мыса. Поразительно, сколько времени я трачу Бог знает на что; на улице так жарко, что я все время спрашиваю себя, кончится когда-нибудь лето или нет. Я нашел в кустарнике у стены дома мертвую белую крысу. Она, должно быть, уже давно сдохла, потому что была совсем желтая, и только пятна крови на шкурке напоминали пыль. & вокруг глаз у нее были маленькие круглые морщинки; закрытые веки напоминали букву х; она валялась в самой гуще колючих кустов; плоды земляничника и брусника созрели, и вся голова у нее была в мелких красных точках. То ли шипы, то ли солнце сделали свое дело. Думаю, на солнце труп старится гораздо быстрее.

А еще кто-то вырезал перочинным ножом на листе алоэ,

Сесиль Ж. кладет на вас с прибором,

Сесиль Ж. шлет вас к черту.

Не знаю, кто мог это нацарапать. Девчушка, которая шла мимо, или одна из тех кретинок, что обжимаются воскресным вечером в траве с усатыми мужиками. Наверное, разозлилась, что ее усач пошел на свиданку с другой; тут-то она и взяла ножичек и вырезала — не сердце, поделенное пополам, со словами

Сесиль Эрик

а

Сесиль Ж. шлет вас к черту,

Ну и ее туда же.

Иногда мне нравится сидеть дома, выставив ноги на солнце; сижу и вспоминаю. Это было давно, но я все еще об этом помню; недалеко от меня была Школа для Девочек. Четыре раза на дню они проходили мимо; в восемь утра, в полдень, в два часа дня и в половине шестого. Я всегда смотрел, как эти уродливые дуры идут группками по десять или двенадцать человек. Вообще-то четверо или пятеро были вполне ничего, и мне нравилось смотреть, как они идут мимо четыре раза на дню. Мне казалось, что у нас свидание; я мог заниматься, чем хотел, ходить на рыбалку, уехать на неделю, заболеть, но я знал, что они все равно тащатся мимо моего дома; это было здорово, потому что у меня вроде как был четкий распорядок времени. Знаешь, на что это похоже? На возвращение домой, где тебя ждут четыре стены, стол, стул и грязные пепельницы.

Забавно вспоминать все это здесь; в доме, который мне не принадлежит; где стоят украденные с пляжа шезлонги; и горят свечи, свистнутые из Портовой часовни. Газеты, вынутые из городских помоек. Ошметки мяса и картошки, банки ананасов в ликере, веревочки, обгорелые головешки, куски мела и прочая дребедень, доказывающая, что я живой и что я ворую. Я рад, что нашел этот дом; наконец-то я обрел покой, хоть и не знаю, на что употребить двадцать четыре часа, из которых состоят сутки. Двадцать четыре часа деревьев и тишины, я в ловушке мультика, который сам выбрал».

Ответ:

«Не могу тебе ответить; ничего не могу сказать о той, что написала фразу на листе алоэ; в голову пришла куча историй; я как будто не осмеливаюсь произнести их вслух, нужно написать все эти странные вещи, чтобы вытащить их из той мутной глубины, где они пребывают. Знаешь, в них нет уродства, сложенные вместе, эти обрывки записок, листья алоэ, на которых кто-то нацарапал ножом послание, ругательства, услышанные краем уха на улице, забавляют меня, пожалуй, они мне даже нравятся.

Вчера я ходила в кино; фильм был странный, но мне захотелось о нем поговорить; мне кажется, ты тратишь время на ерунду; растрачиваешь себя; так ты ни к чему не придешь; ты боишься всего, в чем есть чувство; а я хочу рассказать тебе историю. Не важно какую. Любую».

Ответ:

«Договорились. Будем рассказывать истории. У них мало общего с этой чертовой реальной жизнью, но это приятно; будем рассказывать нежнейшие истории, что-нибудь вроде истории о заснеженном и залитом солнцем саде. О вишневом саде. О саде, где в самом дальнем конце есть высокая белоснежная стена. На ветвях деревьев и на верху стены лежит снег. Он тает под солнцем и осыпается на траву тяжелыми каплями: кап-кап.

Одно дерево жалобно просит: «Тише! Тише! Не могу заснуть!» И скрипит ветками.

Но капли продолжают падать на землю и грохочут, и грохочут. А солнце отвечает:

«Сон! Кто говорит о сне! Никто не должен спать, когда я сияю с неба!»

На грушевых деревьях в саду полно больших спелых груш со шрамом на месте рта. Шрам нанесли птицы, но он все-таки очень похож на пару губ. И груши громко смеются.

Тогда одно из вишневых деревьев, самое старое, принимается ныть:

«Тише! Дайте поспать! Мне надо уснуть! Иначе я никогда не расцвету!»

Но капли плевать хотели на дерево. Перед тем как упасть, они вопят тоненькими голосками: «Тише! Тише! Кот на крыше!» Дразнят дерево.

По всему саду снег тихонько осыпается с деревьев на траву, и выходит очень забавно, кажется, будто идет дождь, а на самом деле вовсю светит солнце. & все жалуются. Трава — потому что зеленая и хочет сменить цвет. Сухие былинки — потому что иссохли. Корни — потому что им хочется увидеть небо; комья земли — потому что в них слишком много удобрений, травинки — потому что задыхаются. И листья фрезий тоже ноют, потому что покрыты белесым пушком, а это странно, когда листок покрыт чем-то белесым. А потом сад начнет медленно меняться; растает снег на вишневых деревьях; оголится стена, уйдет солнце. Станут другими шумы. Вишни, чтобы отомстить, будут скрипеть. Груши враз созреют и упадут на землю; некоторые расквасятся, измазав траву коричневой кашей. Другие уцепятся за ветки и будут висеть, истекая соком через шрамы-губы. Стена останется прямой, спокойной и безмолвной. Белой-белой. Неподвижной. И вот что случится: при виде красоты и благородства стены весь остальной сад устыдится своего звонкого беспокойства.