Дознаватель - Маргарита Хемлин

Люба лежала на кровати. Сама белая. Глаза закрытые. Ганнуся рядом на полу. Спит. Уткнулась лицом в кулачки и спит.

Я сначала Ганнусю растряс. Она подняла лицо — заплаканное, сопливое. Потом Любу окликнул тихо. Она не подала голоса, а только застонала.

И на низ живота себе показывает.

— Посмотри, я сама боюсь смотреть. Посмотри. Там мокро. Там, наверно, кровь.

Ну да. И кровь, и все такое.

Любу срочно в больницу.

С Ганнусей наперевес — бегом к Лаевской. Решил Довида с Зуселем немедленно пристрелить. Или голыми руками придушить. Но их и след простыл.

Евка с Малкой трутся кругом Иосифа.

Лаевская куда-то ушла, они толком объяснить не могли. Я попросил приглядеть за Ганнусей до вечера.

Евка вышла со мной на двор.

Я схватил ее за руку:

— Головой отвечаете за моих детей.

Ева согласно кивнула и скривилась.

— Конечно, Михаил Иванович. За Довидом в Остер поедете или как? Если поедете, так я тоже. А то там хлопчиков доглядеть надо будет, если вы Довида заберете. А Зуселя не трогайте. Он помешанный. Но то уже ваше дело.

Я посмотрел на нее.

Про Любу не объяснял. Не тот человек Евка, чтоб ей объяснять. Я сразу понял, что не тот. Как только у калитки когда-то заместо Лильки приметил, так и понял.

Побежал к Любочке в больницу.

Врач меня успокоил. Но условно-досрочно, как говорится. Ребенка не вернешь. А Любочка очухается.

Пожилой врач, всякого насмотрелся. Ему легко говорить.

Я сказал первое, что пришло в голову, чтоб хоть как-то показать, что держусь, а не разнюнился:

— Это хорошо, товарищ доктор. Хорошо.

Он отвечает с мягкой улыбкой:

— Хорошо-то хорошо, но детей скорей всего у вас с вашей женой не будет. Есть у вас сейчас еще дети помимо?

— Есть. Дочка.

— Ну и растите дочку.

Повернулся и пошел по своим делам.

Я в уме аж встрепенулся. А Ёська? Почему я про него доктору не сказал?

И в спину кричу, как в атаку кинулся с голыми руками:

— Двое у нас, двое!

Доктор повернулся и руками помахал в мою сторону:

— Да вы успокойтесь. Двое так двое. Одна так одна. С недельку вашу жену подержим тут и выпишем.

Зашел на работу. Отпросился на пару дней за свой счет. Вид у меня был такой, что не спрашивали.

А я не рассказывал.

Ходил к Любе каждый день по три раза, сидел, пока санитарки не выгоняли.

В перерывах — к Лаевской. Ганнуся у нее безотрывно. Просилась в больницу к маме, но я не брал. Объяснил, что у мамы простуда и карантин.

Опасность заразы от Ёськи ушла, и Ганнуся игралась с ним в разные игры.

Я не забыл про Довида со всей его шатией. Не злился. Только не забывал ни на минуту.

Любочке сказал одно:

— Если мы сейчас не постановим между собой, что произошло случайное происшествие, так мы никогда в себя не придем. С Довида легче всего вину на Ёську перекинуть. А мы не будем. Не будем перекидывать. Довид и сам не виноват. Он же не знал, что ты в положении. Я б его в два счета засадил. Не хочу. А ты хочешь?

— Нет. Хочу, чтоб все опять было на месте. Вот что я хочу. А Довид обратно мне ничего не впихнет. Хоть сажай его, хоть что.

— Правильно рассуждаешь. Кроме того, ты и сама могла упасть, и от машины на улице шарахнуться, и тяжелое поднять. Значит, оно там у тебя не сильно держалось. На волосинке. Да? Если б сильно крепко держалось, ничего б и не было. Правда, Любочка?

Она на каждое слово кивала.

— Да, Мишенька, значит, держалось не сильно. Мне и женщины такое советовали думать. Я такое и думаю. Мы еще родим. Мы молодые. Тут женщины и под сорок лет лежат. Еще рожают.

Я понял, что у меня теперь есть тайна от Любочки в связи с тем, что я знал, а она не знала. Мне как мужчине доктор сказал. А ей, наверно, по медицинским правилам, знать не положено. Насчет дальнейших детей.

Это меня даже окрылило. У Любы оставалась надежда. А покуда — как-нибудь.

Болезнь Ёси вылечилась. Наша семья опять воссоединилась. Я ушел с головой в работу. На моем пути не встречались ни Лаевская, ни Евка, ни прочие. И повода не было их встретить.

Я получил письмо от Диденко из Рябины. Он описывал свое пошатнувшееся здоровье и переслал привет от слепого Петра. Спрашивал также, нет ли у меня сведений про Зуселя.

Они все настолько сидели у меня в печенках, что я аж плюнул на такое письмо с дурацким вопросом. Старику развлечение — про Зуселя выспрашивать, а мне нервы.

Отвечать намерения не имел. Не люблю пустых разговоров в любом виде, особенно в письменном. По профессии известно: что написано пером, не вырубишь уже ничем.

В смысле внутреннего душевного самочувствия Любочка была плохая. Часто плакала, конечно, не напоказ, а в уголке где-нибудь. Заикалась про то, что снова пойдет на работу, хотелось быть рядом с коллективом и в нем затеряться со своими думами. Я запретил ей мечтать про работу, настроил на то, что у нас целых двое деток и им нужна мать дома, а не ударница труда на производстве.

Люба вся отдавалась детям. Неминучие царапинки превращала в трагедию. Я как-то пошутил, чтоб она относилась спокойней — дети без синяков не растут.

Она сказала в ответ, что синяки проходят, она знает, но когда она детям синяки и ранки мажет, ей вроде представляется, она себя изнутри замазывает, чтоб внутренняя зараза дальше в ней не шла.

Я поинтересовался: какая зараза и при чем здесь дети?

И тут мне Любочка говорит:

— Когда Ёся был у Лаевской, они ему тайную заразу внутрь подсадили. Ему ничего, а нам, кто с ним рядом близко, может быть инфекция. Потому надо мазать. Не для того чтоб с внешней стороны через царапину зараза не прошла, а чтоб изнутри через кровь не вышла.

Уточняю:

— Ну, хорошо, допустим. А твои внутренности при чем, что ты их вроде мажешь и прижигаешь?

Люба мне таинственно ответила, что она как раз и заразилась. И потому ко мне близко старается не подходить и прочее, чтоб как-то эту заразу мне не передать.

Я последнее спросил:

— А у Ганнуси уже есть?

Люба заверила, что нету. Только у нее, у Любы. Но Ёсеньку она обожает и будет терпеть всю жизнь и еще больше за ним следить.

Тогда я припер ее к стенке:

— Ладно, допустим. А я как же? Что ж ты мне раньше не сказала?

И тут Люба мне высказала главное свое соображение: