Элеанор Олифант в полном порядке - Гейл Ханимен

Я откинула голову и закрыла глаза. Представила небо – черно-синее, мягкое и густое, как мех. В глубинах ночи, в ее бархатной бездне, искрился свет, способный тысячу раз рассеять любой мрак. Начали проступать узоры; пораженный взор выискивал завитки улиток, россыпи жемчуга, богов, зверей и планеты. Мы стояли неподвижно, но в то же время вращались вокруг своей оси и двигались по кругу, совершая вокруг солнца виток за витком, и головокружительный момент…

Музыка вдруг стихла, сменившись каким-то смутным движением. Я отпрянула и принялась торопливо взбираться по лестнице. Сердце в груди бешено забилось. Но ничего не произошло. Остановившись на лестничной площадке, я несколько минут подождала. Опять ничего.

Я на цыпочках спустилась вниз и вновь подошла к двери. Музыка возобновилась, но мне не хотелось его тревожить. В конце концов, я пришла сюда только посмотреть, где он живет. В этом нет ничего плохого. Теперь миссия выполнена.

Выбрасывать на ветер такие деньги было чистейшим безумием, но, оказавшись на улице, я махнула водителю проезжавшего мимо такси. Вечер хоть и выдался долгий, но теперь на дворе царила ночь, и я готова была взойти на борт. Плохие вещи случаются в темноте. По моим оценкам, такси до дома должно было стоить порядка шести фунтов, но у меня не было выбора. Я застегнула ремень и подняла стеклянную перегородку, отделяющую меня от водителя. У меня не было желания знакомиться с его взглядами относительно футбола, городского совета или какого-либо другого вопроса. Все мои мысли занимало только одно. Точнее, один.

Через пару часов я осознала, что заснуть после вечерней авантюры просто так не удастся. Я включила свет и посмотрела на свою ночную рубашку. У меня их две, на смену, чтобы одну можно было постирать, а другую надеть. Они совершенно одинаковые, длиной до лодыжек и с глухим воротничком. Сделаны из мягкого хлопка с начесом. Обе лимонно-желтые – этот цвет напоминает мне яркие леденцы; они не были частью моего детства, но все же это отрадный образ. Когда я была маленькой, мамочка порой угощала меня, кидая мне в рот фаршированные красным перцем оливки, а иногда – маслянистые анчоусы из красно-желтой железной банки в форме гроба. Она всегда подчеркивала, что рецепторы изысканного человека жаждут пряных и соленых вкусов, а дешевые сладости созданы на погибель беднякам (и их зубам). У мамочки всегда были очень острые, очень белые зубы.

Из сладостей она признавала только настоящие бельгийские трюфели («Нойхаус» – единственно верное название; а всякие отвратительные шоколадные ракушки покупали только туристы) да пухлые финики с базаров Туниса: и то и другое было довольно непросто найти в местном супермаркете. Одно время, незадолго до… того инцидента… она делала покупки только в роскошном «Фортнум’з». Как подсказывает мне память, тогда же она переписывалась с парижским магазином деликатесов по поводу некоторых кулинарных недостатков их вишневого конфитюра. Помню, на письмах были красивые красные марки: Liberté, Egalité, Fraternité[5]. Не совсем кредо моей мамочки.

Я сложила подушку пополам, села и подложила ее под спину. Сон все не шел, и мне требовалось успокоительное. Я сунула руку в проем между матрацем и стеной и нащупала старую верную подругу, края которой обтрепались и затерлись от долгих лет использования. «Джейн Эйр». Я могла открыть любую страницу этого романа и тут же понять, где оказалась, могла предугадать каждое последующее предложение, не подглядывая. Это был видавший виды томик издательства «Пенгвин», обложку украшал портрет мисс Бронте. Экслибрис на внутренней стороне обложки гласил: Воскресная школа приходской церкви Святого Евстахия, подарок Элеанор Олифант за отличную посещаемость, 1998 год. Я получила в высшей степени экуменическое воспитание; моими опекунами были пресвитериане, англиканцы, католики, методисты и квакеры, плюс несколько индивидуумов, которые не узнали бы Бога, даже если бы он ткнул в них своим грозным микеланджеловским перстом. Я весьма неохотно поддавалась любым попыткам приобщить меня к религии. Но воскресные школы и их аналоги хотя бы позволяли на время сбежать из дома, где мне в тот момент приходилось жить. К тому же порой в школах кормили сэндвичами, а время от времени, правда, куда реже, можно было найти сносных собеседников.

Я открыла книгу наугад, будто вытаскивая билет из лотерейного барабана. Страницы распахнулись на одной из ключевых сцен, той самой, где Джейн впервые встречает мистера Рочестера в лесу и пугает его лошадь, вследствие чего он падает на землю. Там присутствует и Лоцман, красивый пес с проницательными глазами. Если в романе и есть какой-то недостаток, то заключается он в редких упоминаниях Лоцмана. Слишком много собаки ни в какой книге быть не может.

Джейн Эйр. Странное дитя, которое непросто полюбить. Одинокий и единственный ребенок. Сколько страданий ей пришлось пережить в столь юном возрасте: утрата близких, нехватка любви. Но в конце получает ожог мистер Рочестер. Я знаю, каково это. Знаю досконально.

В самые темные ночные часы все кажется хуже; я удивилась, услышав, что птицы за окном все поют, хотя и будто бы несколько сердито. Летом, когда от света буквально некуда деться, бедняжкам, должно быть, едва удается поспать. Полумрак, полная тьма… я помню, я помню. Бессонная ночь, два сердца по-кроличьи колотятся, дыхание острое, как нож. Я помню, я помню… Я закрыла глаза. В сущности, веки – всего лишь шторы из плоти. Глаза всегда «в работе», всегда на что-то устремлены. Закрывая их, мы, вместо того чтобы смотреть на мир, смотрим на тонкую, испещренную маленькими сосудами кожицу внутренней поверхности века. Не очень-то приятная мысль. Задержись я на ней подольше, мне наверняка захотелось бы выколоть себе глаза, чтобы они перестали смотреть, перестали постоянно видеть. Того, что я увидела, просто невозможно забыть. Того, что я сделала, не отменить.

«Подумай о чем-нибудь приятном», – говорили мне очередные приемные родители, когда я не могла уснуть или просыпалась ночью в поту, крича и плача. Банальный совет, но порой действенный. И я стала думать о Лоцмане, собаке Рочестера.

Я полагаю, что я спала – представляется невероятным, что я вовсе не сомкнула глаз, – но ощущение было такое, будто я провела бессонную ночь. Воскресенье для меня всегда загубленный день. Я стараюсь спать как можно дольше, чтобы убить время (старая тюремная хитрость – спасибо за подсказку, мамочка), но летним утром это может быть нелегко. Поэтому, когда в начале одиннадцатого зазвонил телефон, я уже несколько часов бодрствовала. Навела блеск в ванной, вымыла на кухне пол, вынесла мусор, а банки в кухонном шкафчике выстроила этикетками вперед в дзетавитном порядке. Почистила обе пары туфель, прочла газету, решила все кроссворды и разгадала головоломки.

Перед тем как ответить, я кашлянула, осознав, что говорила в последний раз двенадцать часов назад, когда сообщила таксисту, куда меня везти. Это было очень неплохо: обычно я молчу с вечера пятницы, когда называю водителю автобуса нужную остановку, до утра понедельника, когда здороваюсь с первым коллегой.