Через Атлантику на эскалаторе - Елена Мищенко

Со студенческой конференции начались мои институтские амурные дела. Во время доклада меня страшно раздражал жизнерадостный болтливый тип с большим носом и большими очками, который вовсю кокетничал с двумя студентками и меня совершенно не слушал. Я как раз решал на доске кучу уравнений с кучей неизвестных с помощью этих клятых детерминантов. Чтобы все это поместить, я уже в третий раз вытирал мелко исписанную доску и с облегчением чувствовал, что близится финал, но что-то не сходилось. В это время болтливый тип повернул ко мне голову и сказал:

– У вас в третьей строке второй многочлен имеет неправильные индексы.

Я проверил свои записи и с удивлением обнаружил, что он прав. После окончания заседания меня с ним познакомили. Это оказался профессор Корнблюм – краса и гордость нашей кафедры математики. Заведовал кафедрой Юрий Дмитриевич Соколов, крупнейший алгебраист Союза, и только благодаря его непререкаемому авторитету в годы активного государственного антисемитизма на кафедре могли работать Корнблюм, Эйнгорн и др. Наряду с ними работали такие преподаватели, как Даниленко, которого я хорошо запомнил по вступительному экзамену. Это был крупный мужчина-штангист. Он с усталым видом посмотрел решения моих задач, в которых я был уверен на 100 %, и вывел жирное «поср.». Я опешил:

– Может, вы зададите мне какие-нибудь вопросы?

– Не хочу.

– Но ведь задачи решены правильно.

– А я не должен с тобой это обсуждать. Можешь жаловаться.

Я проверил все решения после экзамена, все было верно, но жаловаться не стал – не было времени. Это был первый экзамен – первый отсев, как мне потом сообщили. «Хорошенькое начало». Но слава Богу я не скис, остальные экзаменаторы оказались поприличнее, и на других экзаменах я получил пятерки.

Профессор Корнблюм, который на конференции меня не слушал, но тем не менее лестно отозвался обо мне, сидел в аудитории рядом с симпатичной черноглазой девушкой. После заседания я с ней разговорился и назначил ей первое свидание.

Кира была умненькой, миловидной девушкой с инженерного факультета нашего института. Я питал к ней нежные чувства, и все было бы хорошо, если бы она не была так ревнива и обидчива. Все эти обиды заканчивались длинными и нудными выяснениями отношений, неясными угрозами и слезой в голосе. Мой характер не был приспособлен к таким баталиям. Я был готов к признаниям в собственном фарисействе и двурушничестве, к высокопарным клятвам на крови, лишь бы вернуться к благожелательной фазе в наших отношениях. Но, к сожалению, фазы менялись довольно часто. Я раньше и не предполагал, что для обид может существовать столько поводов.

Когда в Киев приехал Ив Монтан, на концерты которого невозможно было попасть, неожиданно, за полчаса до концерта, позвонила знакомая балерина и предложила провести меня в оркестровую яму оперы. Естественно, что на следующий день я побежал к Кире поделиться впечатлениями от концерта.

– Во-первых, я еще не знаю, какие у тебя отношения с этой балериной, может быть даже интимные. А во-вторых, если она такая добрая, то могла бы провести меня вместо тебя.

– Но ты же с ней незнакома!

– А ты бы мог на этом настоять.

– Я не уверен.

– Ах, так. – Сверкнула первая слеза. Отношения перешли в отрицательную фазу. Неделя на выяснение отношений. Через две недели.

– Опять ты вчера был на концерте с Ларисой.

– Не только с ней. У нас многие пошли. Просто она берет всем билеты.

– А почему без меня?

– Ты же не ходишь на симфонические концерты.

– Так и ты можешь не ходить.

Опять длительные выяснения. При всех ее достоинствах, все эти обиды несколько утомляли. Нашей разлучницей, как и нашей сводницей, оказалось научная студенческая конференция.

Самый большой ущерб нашим взаимоотношениям с Кирой нанесли два события.

Первым из них было совместное посещение юбилея моей однокурсницы Светланы. Ее отец был одним из ветеранов кафедры архитектуры. Василия Моисеевича студенты любили. Он был живой легендой. Еще в тридцатые годы он оформлял площади Киева во времена больших праздников. Студентов он называл жлобами, но это ему прощалось, так как в тяжелые минуты он был у нас защитником.

– Ну что, жлобы, опять всю проектную неделю пробездельничали? – слышались раскаты его голоса и стук палки об пол.

– А это у вас что такое? Это не клуб, а тоска безысходная. Переделать фасады! – и он перечеркивал фасады резиновым наконечником своей палки. На чертеже оставались две черные полосы.

– Но это же поликлиника, – пропищала студентка.

– А! Ну тогда еще ничего.

– Но что же мне делать? Эти черные полосы…

– Не переживайте! Я на оценке все объясню. – И он действительно заступался горой за бедную студентку.

– А это что у вас? (Называя студентов жлобами, он, тем не менее, обращался к ним на вы.) Ах, это туалет, а это унитазы? А почему они такие маленькие? Для снайперов?

Шутки на эту тему настолько примелькались, что на съезде архитекторов в юмористической газете была помещена карикатура с подписью:

Студент под профессорским глазом

Обязан дружить с унитазом!

В назначенный срок, прихватив Киру, а также цветы, коробку конфет и коробку акварели «Нева», я отправился к Василию Моисеевичу, вернее, к его дочке Светлане – моей приятельнице и сокурснице на день рождения. Они жили на улице Карла Маркса, недалеко от театра Франко.

Когда я шел по улице Карла Маркса, бывшей Николаевской, мною овладевали сентиментальные мысли. Здесь протекали мои далекие довоенные детские годы. Здесь, в конце Николаевской, я ходил с фребеличкой в сквер возле театра Франко. Она нам вдалбливала «Гутен морген, гутен таг», а мы убегали от нее под цветущие липы, наклеивали носики из липовых соцветий. Осенью мы сооружали из мозаики цветных листьев подземные клады, прикрытые кусочками стекла, а зимой катались на санках с горки, ведущей к Банковой улице, к знаменитому дому с чудовищами – особняку архитектора Городецкого. Сюда, на Николаевскую, я ходил с отцом в цирк, которого уже нет. В следующем за цирком доме мы садились в лифт, который с пересадкой возносил нас в самое высокое здание Киева – дом Гинзбурга, где на самом последнем этаже размещалась мастерская моего дяди-художника. Мастерская была великолепно освещена – она имела стеклянный потолок, но в ней не было окон, и слава Богу. Потому что, когда мы выходили на лестницу и смотрели из окна вниз, было очень страшно. Это была самая высокая точка в киевских постройках. Зато вид открывался великолепный – почти весь центр Киева был как на ладони, и за Днепром хорошо просматривался зеленый массив Труханова острова с многочисленными Днепровскими заливами.

Василий Моисеевич занимал две большие комнаты в профессорской квартире. В первой, где жил он сам, стоял станок с бессменным натюрмортом. Красные розы были написаны широченной кистью – 24 номер. Эта манера сохранилась у него еще с тех пор, когда он оформлял площадь III Интернационала (впоследствии Ленинского комсомола), чем он страшно гордился. И вообще, он был близок к художникам, сотрудничал с Художественным фондом, участвовал в выставках и даже входил в их правление.