Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева

– Какие это мои понятия? Я вас люблю, а вы мне не верите. А! – говорит он, кусая губы и глядя в сторону. – В таком случае я – ничто, я ничего не могу!

– Ну, полноте, что вы притворяетесь! – говорю я смеясь.

– Притворяюсь! – восклицает он, оборачиваясь с бешенством. – Всегда притворяюсь! Вот какого вы обо мне мнения!

– Да, еще вот что. Помолчите, слушайте. Если бы в эту минуту проходил мимо какой-нибудь из ваших друзей, вы бы повернулись к нему и подмигнули бы ему глазом и рассмеялись бы!

– Я притворяюсь! О! Если так… Прекрасно, прекрасно!

– Вы мучите свою лошадь, нам надо спускаться.

– Вы не верите, что я вас люблю? – говорит он, стараясь поймать мой взгляд и наклоняясь ко мне, с выражением такой искренности, что у меня сердце сжимается.

– Да нет, – говорю я едва слышно. – Держите свою лошадь, мы спускаемся.

Ко всем его нежностям примешивались еще наставления в верховой езде.

– Ну можно ли не любоваться вами? – говорит он, останавливаясь на несколько шагов ниже и глядя на меня. – Вы так хороши, – опять начал он, – только мне кажется, что у вас нет сердца.

– Напротив, у меня прекрасное сердце, уверяю вас.

– У вас прекрасное сердце, а вы не хотите любви?

– Это смотря по обстоятельствам.

– Вы – балованное дитя, не правда ли?

– Почему бы меня и не баловать? Я не невежда, я добра, только я вспыльчива.

Мы все спускались, но шаг за шагом, потому что спуск был очень крутой и лошади цеплялись за неровности земли, за пучки травы.

– Я… у меня дурной характер, я бешеный, вспыльчивый, злой. Я хочу исправиться… Перескочим через эти рвы, хотите?

– Нет.

И я переехала по маленькому мостику, в то время как он перескакивал через ров.

– Поедем мелкой рысью до коляски, – говорит он, – так как мы уже спустились.

Я пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски она вдруг поскакала галопом. Я обернулась направо. А. был позади меня; моя лошадь неслась в галоп; я попробовала удержать ее, но она понесла в карьер… Долина была очень велика; все мои усилия удержаться были напрасны, волосы рассыпались мне по плечам, шляпа скатилась на землю, я слабела, мне становилось страшно. Я слышала А. позади себя, я чувствовала, какое волнение происходило в коляске, мне хотелось спрыгнуть на землю, но лошадь неслась как стрела.

«Это глупо – быть убитой таким образом», – думала я. Я теряла последние силы – нужно, чтобы меня спасли!

– Удержите ее! – кричал А., который никак не мог догнать меня.

– Я не могу, – говорю я едва слышно.

Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, когда он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове моей лошади, и я схватила его руку, столько же для того, чтобы удержаться, сколько для того, чтобы коснуться ее.

Я взглянула на него: он был бледен как смерть; никогда еще я не видала такого взволнованного лица.

– Господи! – повторял он. – Как вы испугали меня!

– О, да! Без вас я бы упала: я больше не могла удержать ее. Теперь кончено. Ну, нечего сказать, это мило, – прибавила я, стараясь засмеяться. – Дайте мне мою шляпу.

Дина вышла из коляски, мы подошли к ландо. Мама была вне себя, но она ничего не сказала мне: она знала, что между нами что-то было, и не хотела надоедать мне.

– Мы поедем потихоньку, шагом, до ворот.

– Да, да.

– Но как вы испугали меня! А вы… вы испугались?

– Нет, уверяю вас, что нет.

– О, право же да, это видно.

– Это ничего, совершенно ничего.

И через минуту мы принялись спрягать глагол «любить» на все лады. Он рассказывает мне все – с самого первого вечера, когда он увидал меня в опере и, видя Р. выходящим из нашей ложи, вышел из своей и пошел навстречу.

– Вы знаете, – говорит он, – что я никогда никого не любил, моя единственная привязанность была к моей матери, остальное… Я никогда не смотрел ни на кого в театре, не ходил на Пинчио. Это глупо, я надо всеми смеялся, а теперь я хожу туда.

– Для меня?

– Для вас. Я обязан…

– Обязаны?

– Нравственной силой: конечно, я мог бы произвести впечатление на ваше воображение, если бы сделал вам объяснение в любви из романа, но это глупо, я только о вас и думаю, только вами и живу. Конечно, человек – материальное создание; он встречает массу людей, и масса других мыслей занимает его. Он ест, говорит, думает о других вещах, но я часто думаю о вас – вечером.

– В клубе, может быть?

– Да, в клубе. Когда наступает ночь, я остаюсь там мечтать, курю и думаю о вас. Потом, особенно когда темно, когда я один, я думаю, мечтаю и дохожу до такой иллюзии, что мне кажется – я вижу вас. Никогда, – продолжал он, – я не испытывал того, что испытываю теперь. Я думаю о вас, я выхожу для вас. Доказательство – что с тех пор, как вы не бываете в опере, я тоже не хожу туда. И особенно когда я один, я всегда думаю о вас. Я представляю себе мысленно, что вы здесь; уверяю вас, что я никогда не чувствовал того, что теперь; отсюда я и заключаю, что это любовь. Мне хочется видеть вас, я иду на Пинчио… Мне хочется вас видеть, я сержусь, потом мечтаю о вас. Таким образом, я начал испытывать удовольствие любви.

– Сколько вам лет?

– Двадцать три года. Я начал жить с семнадцати лет, я уже сто раз мог бы влюбиться и, однако, не влюблялся. Я никогда не был похож на этих восемнадцатилетних мальчиков, которые добиваются цветка, портрета: все это глупо. Если бы вы знали, иногда я думаю, и мне столько хочется сказать и… и…

– И вы не можете?

– Нет, не то – я влюбился и совсем оглупел.

– Не думайте этого, вы вовсе не глупы.

– Вы не любите меня, – говорит он, оборачиваясь ко мне.

– Я так мало знаю вас, что, право, это невозможно, – отвечаю я.

– Но когда вы побольше узнаете меня, – говорит он потихоньку, глядя на меня очень застенчиво (тут он понизил голос), – вы, может быть, немножко полюбите меня?

– Может быть, – говорю я так же тихо.

Была почти ночь; мы приехали. Я пересела в коляску. Он начинает извиняться перед мамой, которая дает ему некоторые поручения относительно лошадей.

– До свидания! – говорит А. маме.

Я молча протягиваю ему руку, и он сжимает ее – не по-прежнему. Я возвращаюсь, раздеваюсь, накидываю пеньюар и растягиваюсь на диване, утомленная, очарованная, голова моя идет кругом. Я сначала ничего не понимаю. В течение двух часов я не могу ничего припомнить, и только через два часа я могу собрать в нечто целое все, что вы только что прочли. Я была бы на верху счастья, если бы верила ему, но я сомневаюсь, несмотря на его искренний, милый, даже наивный вид. Вот что значит быть самому канальей. Впрочем, это лучше.