Улица - Исроэл Рабон

Когда я напряженно вгляделся, я увидел, что лежу на необычайно рослой, огромной тягловой лошади бельгийской породы. Из полуоткрытого рта лошади свисала огромная масса замерзшей исчерна-красной крови, которая начиналась широко, извилисто, кудревато, а заканчивалась по-козлиному остро, как борода ассирийского царя. Лошадь была еще жива, вдыхала и выдыхала из последних, кончающихся сил.

Я прижимался, крутился, переваливался, как сумасшедший, с одного лошадиного бока на другой и поглощал тепло ртом и ноздрями. Лошадь, почувствовав на себе массу моего тела, издала слабый, несчастный, бессильный вздох. Я сунул в лошадиную подмышку свою окровавленную, раненую ногу и прижал к ее теплому брюху свое холодное замерзшее лицо, приник, притулился к ее шкуре. Но мне все еще было холодно. Я дрожал и думал, что погибну от холода.

Вдруг мне пришла в голову дикая мысль, которая заставила меня вздрогнуть. Я издал крик, полный странной, безумной радости, как тот, кто спасся от смерти.

Я на шаг отскочил от лошади, на одном дыхании выхватил свой штык-нож и — трах!

С яростью, сжав зубы, я всадил нож в лошадиный живот. Нож вошел по рукоять.

Ой! — вырвался в воздух тот человечий крик, с каким обрывается человеческая жизнь.

Нет! Я не верю, что умирающая лошадь может кричать как человек! Нет, я в это не верю!

Может быть, это я издал предсмертный крик за лошадь, которую сам же и убил?

Может быть, это я сам издал предсмертный крик за умирающую тварь, у которой уже не было сил кричать?

Поток густой теплой крови плеснул на меня; тепло ластилось ко мне, гладило меня, оно, мягкое и тяжелое, заструилось по моим, сжимающим штык-нож рукам. Тепло струилось по моей груди, по лицу и шее. Со злым упрямством хищного зверя, сжав губы, я из последних сил разорвал ножом, руками и всем телом лошадиный живот и стал выдирать внутренности.

Перед моими глазами стлалась красная тьма. Лошадиная кровь окрасила ночь в красный цвет. Но я тогда еще не знал, что такое кровь. Я резал, рвал и выдирал внутренности из лошадиного живота и швырял их рядом с собой.

Прошло время.

Я был покрыт холодным потом и промок от крови. Лошадиный живот был в конце концов опустошен. Я подпрыгнул от радости, скорчился, потом растянулся на земле и заполз в лошадиный живот.

Мне стало тепло, очень тепло!

Мне было удобно в большом, просторном лошадином животе. Я лег на бок и быстро заснул тяжелым сном…

Я захотел выползти из лошадиного живота, но почувствовал, что не могу, будто я был прибит к внутренней поверхности лошадиного тела. Я рванулся и освободился.

Холодный, острый, зубастый ветер вместе с необычайно жгучим морозом обняли меня как будто железными руками. От холода я остался стоять, потому что невозможно было ступить и шагу. Я развел руки и тут увидел самое страшное из того, что когда-либо видел.

Я примерз к земле. Я с головы до ног был закован в кровавый красный панцирь из бордовой замерзшей крови. Я не мог опустить рук. Они так и остались разведенными в стороны. Мои ноги пристали к земле. Я выглядел как крест.

Боже мой! Я рос из земли как красный, кровавый крест!

Я — кровавый, красный крест, воткнутый в землю.

Я — кровавый крест на белорусской равнине!

Это было ужасно, страшно и призрачно.

В чистом поле, где не было видно ни человека, ни малейшего признака человеческого жилья, стоял я — замерзшее, красное человеческое распятие!

Я был отлит в виде креста из красного стекла!

Я хотел закричать и не смог; хотел заплакать и не смог.

Я чувствовал, что кровавый крест, который заковал меня и прикрепил, как дерево, к земле, медленно убивает меня…

С одной стороны поблизости от меня лежала мертвая лошадь с разорванным животом, из которого торчала моя вмерзшая в кровь фуражка. С другой — валялись вырванные сердце, легкие, кишки и прочие внутренности животного, покрытые, как саваном, серебристым инеем, а посередине, между тушей и внутренностями, стоял живой, кровавый крест.

Как же случилось, что я, который в детстве не мог видеть, как мальчики мучают кошку, собственными руками вспорол живот живой лошади?

Лошадиная кровь вопияла на моем теле: она меня душила, мучила, высасывала из меня жизнь.

Я попробовал пошевелиться — и не смог. Я был окован, я окаменел, остекленел.

Ой! — закричал я, как ребенок, который хочет, но не может идти.

Я стоял в чистом поле, как неподвижное надгробие с крестом, сделанным из меня самого…

Вдруг остекленевшие глаза убитой лошади ожили и принялись смеяться надо мной:

— Человек!.. Человек!..

Моя голова начала раскалываться от боли, глаза слепнуть, свет дня начал превращаться в них в мешанину из тьмы, головокружительной бледности и крови…

Я стал задремывать… Перед глазами простерлась глубокая бархатная ночь… Мои глаза отяжелели, и дрема убаюкала меня.

Из последних предсмертных сил я встряхнул руками, и мое желание исполнилось.

Крест сломался. Мои руки освободились; затем я из последних слабых сил принялся наносить удары по всему телу, бить себя по лицу, по груди, по голове, и кровавый лед стал разбиваться на мне на осколки.

В конце концов я полностью освободился. Я вылез из креста.

Лошадь продолжала смотреть на меня остекленевшими насмешливыми глазами; смотреть, как я бью сам себя, сам себе наношу удары и сам себя мучаю.

Движимый внутренним побуждением, я опустился перед мертвой лошадью, встал перед ней на колени и стал просить у нее прощения, плакать, кричать и рвать, рвать на себе окровавленные волосы…

14

Я не открывал глаз и чувствовал, что начинаю засыпать. Вдруг сквозь закрытые веки меня ослепил поток яркого света. Я сразу проснулся и поднял голову.

Что я вижу?

Не греза ли это, не ошибка ли смятенного, ослабевшего разума?

Нет, я не грежу!

Все лампы были включены в большом, светлом цирковом зале. Я приподнялся и затем опустился на подгибающиеся, дрожащие колени. Двумя руками я держался за переднюю стенку ложи.

Часы на городской башне пробили три.

На арене пустого, ярко освещенного цирка за чем-то вроде штендера[19]стоял человек с прозрачно-бледным лицом, большими горящими глазами и растрепанными черными волосами; в руках у него была бумага. Я слышал, как он читает низким грудным голосом. Нет, он не просто читал, он кричал, что-то бормотал и несколько раз повторил:

— Песня обо мне ни для кого!

Его лицо было необычайно белым, как будто покойник встал посреди цирка и за полночь декламирует стихи. Я даже смог заметить, что его колени дрожат, а руки трясутся; по его длинному лицу с острым подбородком, который делал это лицо похожим на треугольник, были разлиты болезненное вдохновение и слабость. Только теперь я начал понимать, что тогда я слышал именно его шаги.