Убийство в Озерках - Мария Шкатулова

— О, Господи, — выдохнула Нина и вышла из комнаты.

* * *

Не помня себя, она спустилась на первый этаж и долго не могла отыскать в сумочке номерок, так сильно дрожали у нее руки. Наконец, надев пальто, Нина выскочила на бульвар. В лицо ей неожиданно ударил ледяной ветер, несший с собой мелкий колючий снег, первый за эту осень. Она шла с непокрытой головой, чтобы остудить пылающее лицо и немного прийти в себя.

«Не может быть, не может быть, — повторяла она, быстрыми шагами удаляясь от Фотоцентра. — Убил женщину, жену своего товарища? Из-за каких-то побрякушек? Ах, Боже мой, из-за чего бы то ни было! Разве это возможно? Разве может он убить?»

Нина вспомнила его лицо, его глаза, вспомнила, как однажды, увидев в кухне на стене паучка, вскрикнула, потому что всегда боялась пауков, а когда он начал ловить его, сказала: «Да прихлопните вы его газетой». И тогда Юрганов бережно взял его в ладони, отнес на балкон и, вернувшись, сказал: «Единственная заповедь, которую я, при всей своей грешной жизни, никогда не нарушал и, надеюсь, никогда не нарушу, это — “не убий”. К тому же, вы знаете, пауки всегда приносят хорошие известия, я их люблю. У меня в деревне…»

Он часто рассказывал ей про животных, которые делили с ним кров. Про собак, которые в мороз приходили к нему в дом со всей деревни, потому что местные жители не пускали их под крышу даже зимой, и с которыми делил последний кусок хлеба. Нина даже помнила их имена: Пират, Альма, Басик, Дружок. Рассказывал о сверчке по имени Сашка, который жил у него в банке и каждую ночь, в двенадцать часов начинал петь свои песни, О вороне с подбитым крылом: ее звали Карлой, и она любила сидеть на спинке стула и вертеть головой, наблюдая за каждым его движением. О кошке Шуре, ему одному доверявшей своих котят. Он говорил о них с юмором и с такой любовью, которую невозможно сыграть. И он — убил? Никогда она в это не поверит.

Почему же тогда в это верят другие?

Она мысленно вернулась к своему разговору с Салтыковым.

«Боже мой, что это было? Зачем он разыграл эту сцепу? Почему сразу не сказал, что убита его жена? Зачем заставил меня унижаться и выслушивать какую-то немыслимую канитель?»

Она с отвращением вспомнила, как он кокетничал и жеманился, когда увидел ее и еще не знал, зачем она пришла. Конечно, в разных обстоятельствах люди ведут себя по-разному, но в любом случае на убитого горем человека он никак не был похож. Впрочем, ее это не касается: убит он горем или нет, но зачем он спрашивал, как и когда она познакомилась с Юргановым? Какое ему может быть до этого дело в подобных обстоятельствах?

Ну хорошо, уговаривала себя Нина, он мог спросить об этом из любопытства, немного странного в такой ситуации, но все-таки возможного, но почему в тот момент, когда она спросила, знает ли он, что Юрганов в Бутырке, он не сказал, что убита его жена? Он должен был сразу же отправить ее, объяснив, в чем дело. И потом, зачем он солгал, когда она уходила? Зачем сказал: «Я был уверен, что вы знаете»? Ведь он прекрасно понял из ее слов, что подробности убийства ей неизвестны. Зачем же была нужна вся эта комедия? Зачем он спрашивал про деньги, про адвоката? Зачем жаловался на собственные материальные трудности, рассказывал про билет в Японию? И вообще, каким странным тоном он говорил об этом ужасном событии, об убийстве собственной жены: «неаппетитные подробности» — так, кажется? А свою жену называл «жертвой» и «убитой», как в следственном протоколе. Или, может быть, она неправа? Может быть, ему просто неприятно было произносить эти ужасные слова, и поэтому он старался, как мог, не упоминать о жене? Да, наверное, думала Нина, немного успокаиваясь, но до чего все это странно, до чего же странно…

Только сейчас Нина поняла, что ее визит к Салтыкову оказался почти напрасным: ей почти ничего не удалось узнать. Ни где, ни когда, ни как это произошло. Что же делать? Идти к следователю и спрашивать у него? Но ведь совершенно очевидно, что следователь ничего ей не скажет?

И тут она вспомнила про Лёлю. «Как глупо все это получилось, — подумала она с досадой о своей встрече с Долецкой, — и почему она ничего мне не сказала? Обиделась, что я отказалась от ее помощи? Не хотела сплетничать? И где же мне теперь ее разыскать?»

Вернувшись домой, Нина бросилась искать старую записную книжку. Лёлин телефон там был, но не было уверенности, что она по-прежнему живет в старой квартире у Патриарших прудов. Однако Нине повезло: к телефону подошла Лёлина мать, которая, как оказалось, прекрасно помнила Нину, и сразу же дала ей телефон.

— Лёля, это Нина Савельева. Ты можешь уделить мне несколько минут?

— Ну, конечно, — сказала Лёля, и Нина с удовольствием отметила, что никаких следов обиды в ее голосе нет. — Тебе удалось поговорить с Салтыковым?

— Об этом я и хочу тебе рассказать.

* * *

Выслушав ее, Лёля спросила:

— И что ты видишь в этом особенного?

— А ты не видишь?

— Я — нет.

— Значит, я плохой рассказчик, если мне не удалось передать всю странность того, что происходило между нами.

— Я не понимаю…

— Лёля, как только я упомянула о Юрганове, он сразу понял, что я не знаю, какое отношение все это имеет к его жене.

— Почему ты так думаешь?

— Почему? Да просто потому, что я обратилась к нему. Ведь совершенно ясно, что, если бы я знала о его жене, я бы не пришла. Поэтому, уверяю тебя, он все это разыграл нарочно. Я одного не понимаю — зачем?

— Да нет же, ты ошибаешься. С какой стати ему что-то разыгрывать?

— Не знаю.

— Видишь ли, — осторожно сказала Лёля, — я знаю Салтыкова давно и могу сказать, что он человек, как бы это выразиться, довольно перекрученный. Люся с ним всю жизнь мучилась.

— Что значит «перекрученный»?

— Ну не знаю, капризный, странный, закомплексованный, обидчивый. Никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту. Словом, творческая личность. А теперь, когда на него все это свалилось…

— Ты хочешь сказать, что он так вел себя, потому что ему плохо? То есть, от горя? Лёля, поверь мне, я довольно долго наблюдала за ним, пока ждала его в зале. И меньше всего он походил на человека, убитого горем.

— Это ты зря; Люську он любил. Не мог же он, в самом деле, рыдать на открытии собственной выставки.

— Рыдать, может быть, и не мог, но говорить «убил и ограбил женщину», имея в виду собственную жену? Тебе не кажется это странным?

— Не кажется: ему так было удобнее. Ты тоже должна понять; приходит незнакомая барышня и заговаривает о помощи для человека, который, как он считает, убил его жену. Что он должен был сделать? Знаешь, я бы тоже не смогла так сразу сказать на его месте. Людям вообще, как правило, бывает неприятно говорить о смерти своих близких, тем более, о такой ужасной.

— Ну не знаю, может, ты и права, — вздохнула Нина. — Скажи, Лёля, ты что-нибудь знаешь про это убийство?