Камикадзе. Идущие на смерть - Святослав Сахарнов

— Вылазь! — скомандовал Куамото и, перекинув ногу через борт, вывалился из кабины. Обхватив торпеду руками, водолазы начали протаскивать ее под сетью. Наконец это удалось. Пройдя около мили, всплыли. Отсюда хорошо была видна лежащая посередине атолла светло-серая громада крейсера.

От долгого пребывания под водой болели уши, в голове шум. Куамото оглянулся: у моториста из носа текла струйка крови. Он показал ему на корабль. В лице моториста что-то дрогнуло. Погрузились, легли на курс. Аккумуляторы рассчитаны на час работы. Куамото посмотрел на часы: с момента, когда они отделились от лодки, прошло уже пятьдесят минут. Все последующее показалось ему вечностью. Дно то показывалось, приближалось к самой торпеде, то проваливалось, и тогда под торпедой открывалась черная бездна. «Дойдем ли?» Акула со стеклянными неподвижными глазами вынырнула сбоку, некоторое время плыла рядом, потом, безразличная ко всему, растаяла в зеленоватой дымке. Куамото представил себе, как впереди появится, выплывет из бездны борт стального гиганта, как он, зажмурив глаза, толкнет вперед ручку электромотора, тот пронзительно запоет, стена приблизится, торпеда упрется в него носом, спрятанные в глубине двухсоткилограммового заряда маятниковые взрыватели качнутся, пропуская ток… Толчок! Куамото испуганно открыл глаза: впереди курилось облачко поднятого от удара о дно ила. Винты не вращались. Из торпеды его выбросило. Он всплыл и увидел, что находится в ста метрах от борта крейсера. Там уже гремели колокола боевой тревоги, на воду торопливо спускали моторный катер. Когда он подошел, у Куамото не было сил. Его втащили в катер, надели наручники. «Кто вы?» — спросил по-японски переводчик У Куамото задергалась щека…

Идут, идут вереницей тучи, медленно накапливаются на вершинах сопок, срываются, катятся по горному склону, волоча за собой серые космы вниз, в долину, где блестят мокрые, не просыхающие черепичные и соломенные крыши. День за днем моросит, льет, ночью не включают на улицах фонари, закрывают в домах свет, рано исчезают из магазинов посетители. Мрачно и недобро в городе — который год тянется война, идут похоронные извещения, гнетет, гнетет ожидание: что дальше?

Одиноко и пусто в доме Кадзума: остались в нем две женщины. Редко-редко приходит весточка: две-три строчки от мужа не сразу поймешь, все еще он на острове или уже перешел со своими миноносцами в какой-нибудь китайский порт? Еще реже пишут мальчики, да и что писать из училища? Рано-рано поднимают их сигналами злых боцманских дудок, выгоняют обнаженными по пояс на плац, и там — ветер не ветер; дождь не дождь — две тысячи рук поднимаются вверх и падают, две тысячи матросских башмаков гулко топают по плацу… Всего один раз приезжали братья. Ямадо на вопросы буркнул: «Все, как надо», а Суги рассказывал много, но понизив голос и все время чего-то недоговаривая. Нет больше у госпожи Кадзума детей, нет мальчиков, будто и не было светлых, промелькнувших, как один день, лет, будто и не клала она им никогда под подушки кораблики счастья, не наряжала, как кукол, в дни чичигосан, не надевала ранцы с обезьянами в первый радостный день занятий в школе… Долго стояла тогда госпожа у садовой ограды, рука — на каменном столбике-фонаре, смотрела, как уходят, а местами, где уклон особенно велик, сбегают двое юношей, тонких, в синих форменных матросских костюмах. Подпрыгивают, дрожат белые чехлы фуражек.

Нет больше у тебя сыновей…

Вечером залезла в фуро. Сперва помыла тщательно, мылом, лицо, руки, узкие девичьи ступни, потом забралась по горло в бочку (служанка вовремя нагрела воду, перемешала красные угли в топке), едва выдерживая горячую воду, медленно опустилась на дно, задохнулась от чувства, что вот-вот не хватит сил, но через минуту по всему телу побежало блаженное тепло. Долго сидела, выставив плечи, покатые, светлые, пока они понемногу не начали краснеть, потом вылезла, снова намылилась, слила на себя теплую воду из таза и снова забралась в раскаленный дымящийся розовый рай. Сидела долго, теряя счет времени. Дважды служанка принесла и подала в фуро чай. Выпила не торопясь, растягивая блаженство, нехотя, лениво выбралась, начала растирать розовое с красными пятнами тело, набросила на плечи халат, запахнулась, прошла в спальню. Еще не укрывшись, сидя на циновках, колени уже под одеялом, протянула руку, включила радио. Черный бумажный кружок в деревянной коробке на полу начал с полуслова: «…в бою у берегов Новой Гвинеи в ночной атаке наши миноносцы потопили два крейсера противника. Четыре наших корабля пошли на дно…»

Потом без перерыва заиграла музыка и хорошо поставленный голос запел:

Десять тысяч лет счастливого правления тебе.

Правь, господин, пока стоят незыблемо скалы…

Плача, выключила радио, натянула одеяло на плечи, голова — на волосяном валике. Долго лежала неподвижно, молча, без сна…

Атолл Бикини. Когда к нему подошли наши корабли, они спустили на воду бронированные катера, вооруженные пулеметами, и те направились к берегу. Там оказалось всего пять японских солдат. Когда до катеров оставалось несколько сот метров, все пятеро покончили жизнь самоубийством.

На атоллах и вулканических островах, в тылу нашего наступавшего флота, остались маленькие японские гарнизоны. Скудные запасы еды они израсходовали в первые же месяцы. Потом в дело пошли крысы, крабы и мелкая рыба, подобранная в лужах во время отлива. Остров, продуваемый со всех сторон ветрами, севшие батареи радиоприемников, тишина в эфире, солнце, короткие частые дожди, белый безжизненный песок.

…Мы называли эти острова «полигонами» и посылали бомбить их молодых летчиков. Можно было спуститься до бреющего полета и попробовать попасть одиночной бомбой в землянку. Забавное занятие… Я думаю, японцы все подохли там с голоду.

На одной только Новой Гвинее, когда ушел флот, осталось сто двадцать пять тысяч человек. Японцы бродили по джунглям, полным москитов, малярийных комаров и змей. Пока были патроны, они охотились на диких свиней, а потом пытались ловить птиц силками, сплетенными из травы. Их находили лежащими на земле, уже мертвыми. У одного, когда мы обнаружили его, были вырезаны мышцы ног и рук. Их съели… Дольше всех по джунглям бродил один взвод. Их капрал спал, подложив под голову мешочек с солью, — в соли была вся его сила, он выдавал ее по щепотке. Винтовки у солдат — чтобы они его не убили — он отобрал. Когда через десять лет после окончания войны его поймали, он все время твердил, что ему нужен приказ сдаваться. Я думаю, он просто сошел с ума.

Это был великий день. Он запомнился. Слабый ветер шевелил верхушки пальм, листья, ударяясь друг о друга, стучали как жесть. На взлетной полосе стыли серые, горбатые истребители с неподвижными винтами. Около штабного барака вытянулась молчаливая шеренга — в строю девять летчиков, все в легких, расстегнутых на груди комбинезонах, без шлемов, на голове каждого белая повязка. В стороне — еще одна шеренга. Каждый стоял, чувствуя, как переминаются с ноги на ногу, наваливаясь на него, соседи. Солнце расплавленным шаром плыло над головой. Раскаленный бетон прожег ботинки. Тени у деревьев подобрались к стволам, сжались и исчезли. Через запыленные окна барака виден висящий на стене календарь. 9 октября. Белые повязки продуманы: самурай, идущий в последний бой, надевает ее на голову. Наконец из барака вышел генерал. Тень от длинного козырька упала ему на лицо. Генерал стал перед шеренгой и начал выкрикивать: