Пожиратель - Лоренца Гинелли

Пьетро теперь сидел между Кьярой и Карлом. Они не лезли, но иногда заставляли его писать, когда преподаватель диктовал, и молчать, когда ему хотелось мычать. Даже будучи за пределами своего мира, в реальной жизни, Пьетро всегда находился в центре, между двумя сиамскими близнецами, соединенными руками.

В понедельник, в среду и в пятницу Алиса ждала, когда он вернется из школы, они вместе делали домашние задания, обсуждали все, что произошло за день, и пытались изо всех сил бороться с теми проявлениями его болезни, которые мешали больше всего. Многие они уже победили. Пьетро уже на протяжении нескольких лет не ел ничего несъедобного, и (не считая утра семнадцатого числа) у него ни разу не случался эпилептический припадок. С облегченной коммуникацией было окончательно покончено. Пьетро должен был говорить, причем научиться делать это самостоятельно. А главное, Пьетро хотел говорить, в большинстве случаев мог говорить и говорил хорошо. Лучше многих своих одноклассников, потому что у него был впечатляющий словарный запас. Конечно, иногда он пользовался им своеобразно. И тогда смысл фраз был погребен под излишком лексических форм или неподходящим их использованием. Кроме того, Пьетро не применял в речи метафоры, потому что он их не понимал. Алиса всегда очень внимательно следила за тем, что говорит, избегала двусмысленных фраз. И все-таки однажды, забывшись, она сказала: «Вот это да, Пьетро, у тебя брат, по-моему, с неба свалился».

Пьетро закричал. Просто подумал, что Дарио мог удариться, он не понимал, почему Алисе показалось это смешным. В этом действительно не было и следа глупости.

Воздух был свинцового цвета. Тяжелый, пепельно-серый, неподвижный. Мертвый. Краска на решетке ограждения жилого дома на окраине облупилась. Она тоже была свинцового цвета. Трава свинцового цвета. Каждая проклятая деталь была цвета и веса свинца. По центру сцены — серебристое деревце. Но его ветки… ветки раскачивал не ветер, они шевелились сами по себе. Дерево ожило. Дерево оживило что-то другое. Что-то другое, что билось в его стволе, словно сердце — разумеется, свинцовое. Ветки точно волосы горгоны. Волосы точно змеи. Алебарды с лезвиями на концах. Свинцовые лезвия. Вонзающиеся. Лезвия разрубают тела Филиппо, Луки и Франческо — висящие, мертвые. Из ран течет свинец — на землю, вымывая в ней дыру. Одна ветка, без жертвы на ней, ненадолго исчезает и возвращается с новой пищей: Дарио, пронзенный, мертвый. Свисает, как другие. Вдруг четверо мальчиков распахивают глаза и рты. Изо ртов льется кровь. Ярко-красная. Чересчур красная, ослепительно-красная. Их широко раскрытые мертвые глаза смотрят на Алису. В их ртах — клыки пурпурного цвета. Они кричат в один голос: «Лукреция! Ты забыла?!»

Алиса проснулась.

Она забыла.

Рядом с ней, забравшись с головой под одеяло, спал Стефано. Пушкой не разбудить.

Плитка на полу ледяная. Алиса прошла по коридору с мыслью, рискующей стать навязчивой: рисунок Пьетро. Что-то было в этом рисунке, в старике… в том, как Пьетро изобразил его. Этому «чему-то» Алиса, помнится, уже давала название: внушение. И все-таки…

Она включила компьютер. Жизнь пройдет, пока он запустится. Сидя на стуле со скрещенными ногами, Алиса кусала нижнюю губу, руками грела ноги.

Внушения исчезают, когда выспишься.

Наконец на рабочем столе экрана появилось ее лицо — Алиса на побережье Тирренского моря выглядывает из-за спины Стефано. Улыбающиеся лица.

Алиса кликнула на значок браузера Firefox, открылась главная страница Google. Она набрала имя, всплывшее из глубин памяти: Лукреция Контини.

Тяжело даже писать его.

Она кликнула «Ввод».

Подождала пару секунд.

Потом появились результаты. Фотографии Лукреции. Ее лицо. Статьи, датированные апрелем 1986 года.

Все так и было.

Она забыла.

Теперь вспомнила.

Помню ее платье белого цвета. С красными вишнями.

Помню ее волосы. Светлые.

Помню, что мы играли в прятки и всегда опаздывали на обед. Нас не ругали.

Помню, в тот день мы шли той же дорогой, проверенной, по которой было не страшно идти, которую показали нам взрослые. Мы только сместились немного ближе к реке. Правда, нам сказали не ходить там. Но мы не слушались — это было нашим секретом. Мы любили смотреть на наши отражения в воде, кривляться, играть — нам было-то по семь лет. И рядом с мостом не встречалось ни стариков, ни взрослых, ни детей, ни даже собак. Мы могли представлять себя где-нибудь в другом месте, в закрытом мире волшебных снов.

Помню, мне нравилась Лукреция.

На мне был спортивный костюм. Я всегда носила спортивные костюмы и никогда — платья. У меня были кудрявые волосы. Чем-то я походила на мальчишку.

Помню, мама со мной намучилась. Лукреция была другая, как куколка.

Помню, мы с Лукрецией жили в одном доме. Помню, потом ее родители переехали. Мы тоже.

Помню, когда меня нашли, я спала, свернувшись клубочком, под буком, промокшая от реки и сырой земли, ужасно напуганная, в беспамятстве. Я ничего не могла вспомнить, кроме огромной черной дыры — ледяной, людоедской.

Помню, что хотелось только спать, спать и спать. Беспробудно. В душевном изнеможении.

Помню, что одежду Лукреции нашли на берегу реки, за несколько километров от моста.

Ее унесло течением.

Утро началось с худшего, что только мог себе представить Дарио: он опоздал на автобус.

Уже два года, как у него выработалась привычка (или чувство тревоги) просыпаться каждое проклятое утро за минуту до звонка будильника. Во избежание трагичной поездки на следующем автобусе, который, вместо того чтобы перевозить старушек — божьих одуванчиков на кладбище, вез жесточайших истязателей средней школы в то место пыток, которым школа, несомненно, являлась.

Фактически сегодня утром произошло именно это. Когда двери автобуса распахнулись, Дарио понял: круги ада разверзлись. Он почувствовал, что умирает (да, еще до того злосчастного случая, который ожидал его впереди). Вернее, он почувствовал, что умирает, когда автобус только подъезжал к остановке: истязатели, издалека заметив жертву, заколотили руками в стекла и начали высовываться из окон. Он окончательно почувствовал себя покойником, когда Пьетро, стоящий рядом, не только замахал руками, но и стал подгребать ими с громким стоном: «О-о-о-ох!»

Ясное дело, водитель открыл среднюю дверь. Дарио потащил брата к передней и посмотрел на водителя глазами панды, испускающей последний вздох. Тот — невозмутимый, в стильных темных очках детектива из хичкоковского «Психо», привлекательный, как дыра в заднице, — открыл дверь так, словно контакт пальца с кнопкой высосал из него всю энергию за месяц работы, а может, и за всю карьеру.