Марш Турецкого, или 50 шагов следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры РФ - Фридрих Незнанский

Он опять сделал это странное движение, словно полководец, указывающий дорогу своей гвардии, и стеллаж поехал в сторону. Обломки стула посыпались на пол.

- Прошу, Турецкий показал рукой, чтобы хозяин шел впереди. И последовал за ним. Дальше Слава, замыкая эту короткую процессию, сильно напоминающую похоронную.

По темной винтовой лестнице они сошли на бетонный пол. Вспыхнул свет дневных ламп. Бесшумно разъехалась в стороны стена, открыв глазам огромный темный зал.

- Включите свет! приказал Турецкий, и, когда зал осветился, подчиняясь все тому же волшебному мановению руки Никольского, Саша был поражен внушительностью того места, где они оказались.

Но рассматривать было некогда. А Грязнов, кажется, разгадал фокус хозяина. Он подошел, взял его за руку, осмотрел ладонь и сказал:

- Снимите часы.

Никольский подал свой "Роллекс", на браслете которого болтался на цепочке квадратный серебристый брелок. Грязнов внимательно оглядел его, не дотрагиваясь.

- Я так понимаю, это пульт. И никаких тайн. Семен разберется.

В противоположном конце зала неожиданно отворилась дверь, и на пороге появилась Ирина, которую прижимал к себе, прикрываясь ею, Барон.

- Отпусти ее! приказал Никольский.

- Пошел ты! отозвался Барон и приставил к виску Ирины пистолет.

Стрелять в него было нельзя. Грязнов маялся, но молчал.

- Всем бросить оружие! крикнул Барон. Иначе я ее убью! Слышите? Считаю до трех раз, два…

Слава демонстративно швырнул пистолет на пол.

- А ты, Турецкий! Не слыхал?

Саша достал из кармана пиджака свой "макаров" и аккуратно положил на пол.

- Слушайте меня вы все! Ты, Барон ткнул стволом в Никольского, дерьмо, тряпка, ты обещал мне… Я имел шанс! Теперь его нет, и мне наплевать, что они с тобой сделают! Понял, шкура поганая? Пусть они тебе зеленкой лоб мажут, но меня легавые не возьмут!

Раздались быстрые шаги, и в помещение вбежал Кашин, помощник Никольского.

- Брось пушку, Арсеньич! тут же закричал Барон. Иначе ее приговорю! Ну!

Но Кашин раскрыл куртку, показывая, что у него ничего нет, и поднял руки.

- Стойте где стоите. А я ухожу. И ее беру с собой. Одно движение стреляю. Мне терять нечего. Живым не возьмете!

Барон, утаскивая за собой беспомощную Ирину, рот которой был залеплен пластырем, а руки сзади скованы наручниками, стал продвигаться вдоль стены в дальний конец зала, где за прозрачной перегородкой темнело отверстие трубы с откинутой крышкой люка.

Все беспомощно застыли, словно в оцепенении, глядя на эту противоестественную сцену. Прозрачная стена разъехалась перед Бароном, и он шагнул вместе с Ириной за этот невидимый порог.

- Арсеньич! крикнул Никольский.

Кашин вдруг плавным движением повел рукой, и через миг на головы Барона и Ирины с потолка хлынул водопад. Неожиданный удар водной массы сбил их обоих с ног. Но водопад остановился так же мгновенно, как и возник. И сейчас же раздались оглушающие звуки выстрелов.

Держа револьвер обеими вытянутыми руками, Арсеньич всаживал в дергающееся тело Барона пулю за пулей, пока не опустел барабан. И только тогда бессильно опустил руки.

Турецкий кинулся к Ирине, лежащей ничком в луже воды. Поднял голову, сорвал рывком пластырь с лица и поднял ее на ноги. Но потрясение и удар воды были слишком сильны для нее, и она не могла стоять.

Слава вывернул карманы Барона, отыскал ключ от наручников, сунул в карман Турецкому его пистолет, снял с Ирины наручники и, подхватив ее на руки, понес к винтовой лестнице. Голова ее беспомощно свисала, а длинные пепельные волосы плавно раскачивались в такт его шагам.

Турецкий наконец повернулся к Никольскому и Кашину.

Кашин, держа за ствол свой револьвер, протянул его Турецкому и сказал:

- У меня есть разрешение…

- Я не сомневаюсь. Махнул рукой убери, мол.Пойдемте, Евгений Николаевич. Сейчас я пришлю сюда людей. Пусть его вынесут и посмотрят, что у вас тут вообще делается. Жаль… А я все-таки питал надежду… Ну что ж, давайте опять понятых.

Турецкий очнулся на второй день, 31 декабря, за два часа до наступления нового, 1993 года.

Ему, видно, только что сделали укол, от которого он и пришел в себя.

Он сразу понял, что находится в психушке, в "строгом" отделении: он ведь бывал и раньше здесь, по службе. Вся обстановка, антураж ему были известны, увидишь в жизни раз до смерти не забудешь. Чувствовал он себя хорошо, выспавшимся, отдохнувшим.

Укол действовал. Он успокаивал и как бы предлагал подумать трезво, осмотреться. Что с ним произошло? Какие-то куски, обрывки.

- Ну, как дела? спросил врач, склоняясь над ним. В руке врача был шприц на изготовку, шприц большой, наполненный, грамм этак на пятьдесят.

- Для лошади, что ль, приготовили? спросил, кивнув на шприц, Турецкий.

- Нет, не для лошади, ответил врач. Вы можете беседовать спокойно?

- Да, конечно.

Врач распрямился, отложил шприц в сторону, кивнул куда-то за спину Турецкому.

Из- за спины Турецкого возникли вдруг два дюжих санитара.

- Спасибо, вы свободны.

- Ну что, больной, поговорим? спросил врач, дождавшись ухода санитаров. Вы в состоянии, как сами-то считаете?

- Да я уж вам ответил: безусловно.

- Вы помните, что с вами приключилось?

- Конечно, помню. Не по порядку только, а так, как рвань какая-то в башке.

- Ну, самое-то главное?

- Меня убили раз. Турецкий чувствовал, что надо разобраться, собрать клочья событий в ткань. В повествовательную ткань логичного развития событий. Он ощущал, как тепло укола разливается по всему телу, а врач становится, прямо на глазах, все симпатичней и милее. Ирония судьбы. Вот главное.

- Так, значит, вас убили?

- Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.

- А раньше что, вас тоже убивали?

- Пытались. Много раз.

- Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?

- Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?

- Нет, почему же? Я верю, правда, верю!

- Я следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.

- Прекрасно. Насмерть застрелились?

- Насмерть.

- И умерли? Вы мертвый сейчас?

- Нет, я живой!